— Ты про Фему давай подробней рассказывай, а не про колокола. Про колокола в Беарне говорить будем, — подтолкнул я его к основной теме допроса.
— Сир, — просто взмолился мастер, — не выдавайте меня им. Я отработаю, я все, что хотите, вам отолью. Я много умею.
— А мортиру из бронзы мне отлить сможешь? — спросил я его.
— Могу. Я отливал уже короткие бомбарды. Как колокола. Для Кельнского архиепископа.
— А из чугуна?
— Не пробовал из чугуна, сир. Врать не буду.
— А по чертежу сможешь?
— Был бы чертеж, ваше высочество, тогда что угодно смогу. Только из бронзы.
— Как poroch делать, знаешь? — и осекся, потому как припомнил что слово «порох» по-русски изначально означает всего-навсего «мелкая пыль» — прах, да и само это слово русское, и поправился: — Огненное зелье.
— Простите, не понял, сир, последних ваших слов.
— Пульфер? — употребил я немецкий термин.
— Знаю я этот секрет, — с облегчением закивал бородатый мастер. — Только вот китайский снег* — вещь редкая. По крайней мере, у нас.
— Вот и laduschky. Теперь проясни нам: почему ты так далеко убежал от места судилища?
— Так я, сир, к тому и веду. Приговор привести в исполнение должен каждый присутствующий на Фемгерихте шеффен — кто первым доберется с веревкой до жертвы. А могут убийцу и нанять. Потому как они должны меня преследовать до тех пор, пока не повесят. Правило у них такое. Неотвратимость называется. Я всего на шаг впереди от своих убийц. Еле ушел. А тут осел околел… Я и впал в смертный грех отчаяния.
— И за море за тобой с веревкой побегут? — спросил Саншо.
— Нет. За море не пойдут, — убежденно сказал Штриттматер. — Но по землям франков, по Бургундии, по Свисланду*, по Тевтонскому ордену, по Поланду* рыщут как у себя дома. Про империю я уже не говорю.
— Вот и успокойся. Ты под моей защитой. Скоро в Нанте наймем большой корабль и уплывем в Пиренеи. А в моих землях любой дойч за лигу виден, — похлопал я по плечу мастера. — Думай лучше, что тебе для работы будет потребно. И еще я тебе учеников дам — один не справишься с тем, что мне нужно. А ты мне из них мастеров выучишь.
— Дай бог, дай бог, — прошептал мастер, мелко крестясь.
Все-таки, несмотря на всю науку третьего тысячелетия, недостаточно знаем мы о гормональном аппарате человека. Можно сказать, вообще ничего не знаем. С меня, как историка, какой тут спрос, если современные мне врачи человека в целом вообще лечить разучились. Каждый из них знает какую-либо часть нашего организма. Ее и лечит тремя десятками вызубренных в институте апробированных методик. Не подошла одна — применят другую, с иной химией. Лекарства могут месяцами подбирать, пока ты загибаешься. Названий-то в десятки раз больше, чем самих лекарств. Бли-и-ин, а здесь и йода-то примитивного нет! А вот пыряют друг друга разным отточенным железом в разы чаще, чем у нас дома.
У меня от этих гормонов не только все время стоит как деревянный, но и зуд в лапочках появился. Не о том, что вы подумали, а обуяла невероятная жажда деятельности. Причем такая — вперед и с песней, «задрав штаны, бежать за комсомолом»; потом посчитаем, во что это нам обойдется. Пушками брежу даже ночью — медными, зеркально блескучими символами фаллическими. Рецепты черных порохов пытаюсь вспомнить. Америка, так вообще свет в окошке и звезда в лукошке: картошка, подсолнух, баклажаны, кукуруза, какао, САХАР!!! Одновременно хочется сделать всех счастливыми и писать стихи. «Я помню чудное мгновенье», когда «смотришь ты синими брызгами»…
А барка неспешно сплавлялась в сторону Атлантического океана.
Остановились как-то раз на деревенской прибрежной ярмарке — десяток возов и два десятка лодок, торговля меновая в основном. Добрать надо было свежих продуктов — кур, меда, сушеных яблок, хлеба и сыра. А я так не удержался и купил не глядя местную гитару. Задорого. Для местных крестьян задорого. Потому как инструмент не совсем местный, а привозной из Валенсии. И только потом, когда отплыли, увидел, что в этой гитаре аж десять струн из воловьих жил. На грифе колки веером. А сама больше на мандолину-переростка похожа. А то и на индийский этот, как его… под звон которого Кришну харят?
А-а-а, где наша не пропадала… На двенадцатиструнке играл и к этой приловчился. Настроил струны попарно, без шестой. Корявенько, без основного баса, но тренькать можно. Что и делаю, облокотившись на надстройку, мелодии молодости пощипываю — из осторожности только медленные. А то как «Рамштайн» про два патрона включу, так меня свои же люди сдадут в инквизицию на перевоспитание. И не подумайте о них чего плохого. Не от корысти или злобы — только от страха Божьего за спасение моей души.
Детишки литейщика расселись рядом на палубе — никакого чинопочитания, и канючат «еще» да «еще».
Не понял… Я что, со своим десятком блатных аккордов тут у них за крутого шоу-трубадура проскакиваю? Похоже, что так.
Пощипал на бис «Зеленые рукава», сугубо инструментально. Мелодия на все времена и на все возраста. Большинство критиков считают ее фольклорной, но итальянский стиль композиции говорит об обратном. Скорее всего это действительно творчество влюбленного в Анну Бойлен тоскующего английского короля Генриха Восьмого, гуманиста и реформатора и, как следствие, кровавого чудовища. Талантливые музыканты часто становятся деспотами и монстрами на троне. Русский царь Иван Грозный тоже был гениальным композитором, только писал он церковную музыку, оттого широкой публики неизвестен с этой стороны.
Художник Гитлер…
Поэт Сталин…
Публицист Троцкий…
Писатель Гамсахурдия…
Нельзя творческую интеллигенцию допускать до власти. Слишком впечатлительные они.
Стрелки подтянулись с матросами ко мне поближе. Дистанцию держат, но уши у всех как локаторы.
Стемнело.
Фонарики повесили.
А они все ждут продолжения концерта. Ненавязчиво так, словами не просят, но атмосферой давят. Сенсорный голод у людей. Понять можно.
Подумал я здраво и обокрал БГ на стихи. Грубо перевел для детей на немецкий «Под небом голубым» и запел про то, что «есть город золотой»…
А голос-то у меня оказался нехилый: сильный, бархатный и красивый. Басков отдыхает. Хотя я и так принц, Феб — красавчик златовласый, девки благородного звания сами на шею вешаются. Это уже перебор с бонусами, или такое чувство юмора у того, кто меня в это тело засадил.
Потом перевел ту же песню на язык франков и спел уже для всех.
— Чьи это стихи? — спросил дон Саншо.
Пришлось потупиться скромно и «признаться»:
— Мои.
А куда деваться? Я и так уже самозванец, лжец и соблазнитель невинных дев. Так что звание плагиатора не сильно повышает кучку моих грехов.
