– Но истории с Еленой и Медеей не так благолепны, как это пытаются представить.
– А какая разница? – спросил я. – Нет, какая разница? Да плевать, что «романтическое похищение Елены» не более чем шитая белыми нитками провокация Агамемнона и его сообщников. Плевать, что Медея, мачеха моя дражайшая, кол ей в глотку и еще куда-нибудь, всего лишь бежала с любовником, обокрав на прощание любящего папашу. Какая разница, Аид меня забери, если тысячи маленьких человечков провозгласили Язона и разрушителей Трои героями?
– Разве все подвиги таят в себе ложь и ничтожность? – спросил Минотавр.
– О, разумеется, нет, – сказал я. – Взять хотя бы Персея или дядюшку Геракла – эти-то настоящие. Я и не стремлюсь развенчать абсолютно все славные подвиги, нет, я просто следую некоторым примерам. Прослыв победителем Минотавра, я приобрету славу и смогу идти дальше.
– Но ведь славу героя ты должен заслужить главным образом у тех самых маленьких человечков, я так понимаю? – спросил Минотавр.
– У них, червяков, – сказал я.
– Но ты же их ненавидишь?
– Ничего другого мне не остается, – сказал я. – Один-единственный раз я проведу игру по их правилам, а потом… О, уж потом-то я получу возможность не оглядываться на них поминутно и буду делать только то, что действительно нужно и необходимо…
– А если не удастся? – спросил Минотавр.
– Удастся, – сказал я.
– Так что, я обречен? – спросил Минотавр. Он волновался, но животного страха за жизнь я в нем не заметил.
– Уж прости, обречен.
– А совесть не будет мучить?
– Кто ее видел, эту совесть, кто ее трогал, кто ее пробовал на зуб… – сказал я. – Разве я какой-нибудь выродок? Не я эти законы устанавливал. Храм какой-нибудь построю, нищим мешок денег раздам, что ли…
– Думаешь, поможет?
– Да не знаю я, отвяжись! – рявкнул я.
Было бы легче и проще, если бы он кричал, ругал меня последними словами, отбивался, но он лишь задавал все те вопросы, которые, размышляя наедине с собой, мог бы задать себе и я. Те самые вопросы…
– Посмотри, что получается, – сказал я. – Никакого преступления я не совершаю. Преступление – это деяние, нарушающее установленные людьми законы, каноны и установления. Меж тем, согласно этим установлениям, ты – отверженное чудовище. Преступник я только для тебя, а для людей – герой. Когда тебя не станет, некому будет считать меня преступником.
– Кроме твоей совести.
– Да что ты заладил, кто ее видел…
– Воздуха, которым мы дышим, мы тоже не видим и не чувствуем, но это не означает, что его не существует.
– Знаешь что, хватит, – сказал я и встал. – До спазмы в горле мне жаль, что погибает талантливый поэт, но правила игры…
– Давай, – сказал он, бледный, как смерть. Он стоял и смотрел на меня. – Действительно, лучше уж так. Давай.
Я поднялся, взялся за рукоять меча, отнял руку и сказал едва ли не просительно:
– Знаешь, тебе ведь не трудно… Ты бы сделал страшное лицо, зубы оскалил, что ли… Хоть выругай меня, а? Чтобы было что-то от чудовища…
– Убивай человека, – сказал Минотавр, в его лице не было ни кровинки, и я вдруг с ужасом понял, до чего он чертами лица и голосом похож на Ариадну. – Убивай – человека.
– Ругай меня! – заорал я уже откровенно умоляюще, плевать мне было на все. И выхватил меч из ножен. – Обзови как-нибудь, ублюдок распроклятый!
– Бедный Тезей, – сказал Минотавр и поднял глаза к четырем квадратным кусочкам синего неба над нашими головами.
Я освободился от его взгляда, он больше не смотрел мне в глаза, и это словно освободило меня от власти всевозможных глупых снов и глупых установлений, невидимых, неосязаемых и потому, быть может, вовсе не существующих.
И меч взлетел, рассекая прозрачные, усыпанные искрящимися пылинками солнечные лучики.
Рино с острова Крит, толкователь снов
– Тишина была как свинец, мгновения были как века. И толпа внизу, и солдаты словно превратились в скопище статуй, редко-редко вздрагивала чья-нибудь голова, когда человек переступал с ноги на ногу, или вздрагивало копье в руках солдата, уставшего держать его наперевес.
Я считал про себя шаги, которые он должен сделать по коридорам, начинал снова и снова, вводя поправки на то, что он крадется медленно и осторожно, – и перестал, когда понял, что и хромая черепаха успела бы за это время добраться до центра Лабиринта. Значит, они встретились. И вступили в разговор. О чем они могут говорить и могут ли они мирно разговаривать?
Я был близок то ли к помешательству, то ли к тому, чтобы вырвать меч у ближайшего солдата и самому броситься в Лабиринт. Стоявшая рядом со мной Пасифая даже простонала несколько раз. Я уверен, что россказни о нечеловеческих пытках, которым подвергаются дурные люди в подземном царстве мертвых, лживы от начала и до конца и не имеют ничего общего с буднями и делами Аида, ибо в них не упоминается наиболее мучительная и страшная пытка – ожиданием.
А ведь если подумать, у меня не было ровным счетом никаких причин волноваться. Потайная комната, где обычно скрывался Харгос, не была пуста и на этот раз. Там стояли трое доверенных людей Миноса, и у их ног лежала в окровавленном мешке голова быка. Именно этот мешок и должен был взять с собой Тезей, убей он Минотавра. В противном случае в схватке погибли бы и «герой», и «чудовище».
Почему же мне так важно, чтобы Минотавра убил именно Тезей? Неужели – мне стало холодно от этой мысли, – неужели и я, как Минос, ищу кого-то, кто был бы подлей меня? Почему мы так стараемся найти кого-то, кто был бы подлее нас? Не означает ли то, что подсознательно мы о чем-то жал… нет! Нет!
Дым, поваливший вдруг из центра Лабиринта, вызвал в толпе недоуменное тревожное перешептывание. Он уничтожает следы, понял я, значит, он решился. Мой триумф. Всего два коротких слова… Дым валил и валил, становясь все гуще и чернее, поднимаясь все выше. И раздались звонкие удары – кто-то барабанил изнутри в бронзовые ворота Лабиринта высотой в три человеческих роста, украшенные барельефами в виде бычьих голов.
Глухо стукнул упавший на землю засов, и в распахнувшихся воротах появился Тезей, он сделал два шага вперед и поднял над головой покрытый пятнами крови мешок.
Казалось, небо треснуло и рушится на землю, дробясь и рассыпаясь на тысячи гремящих кусков. Вопль тысяч глоток тех, кому удалось попасть во дворец, и тех, кто толпился вокруг дворцовых стен, невозможно было ни с чем сравнить. Я, свыкшийся с подлинной сущностью Минотавра, как с собственным отражением в зеркале, совсем забыл, что должно твориться на душе у людей, изо дня в день слышавших рев и считавших, что они обречены жить рядом с омерзительным чудовищем, не мог оценить в должной мере их радость и разделить ее с ними – как-то не с руки.
