Зачем? Ведь она жива, она — передо мною, погибла совсем другая!..
Тот, за левым плечом, кривил узкий рот…
— Пойду. Не провожайте, я пришла не одна… Дверь хлопнула. Я прислушался, но чуткие половицы в коридоре отчего-то молчали.
Командор уходил безмолвно.
* * *
— Налейте!
Сьер Гарсиласио дернулся, потянулся к кувшину, рука дрогнула…
— Ладно, я сам…
На этот раз я даже не почувствовал вкуса, словно в кувшине оказалась тибрская вода.
— Мне очень жаль, сьер де Гуаира, что эта девушка погибла. Всегда сочувствовал актерам.
Мне тоже было жаль несчастную, так неудачно сыгравшую свою последнюю роль. Подкупили? Запугали? Впрочем, роль подсадной утки не бывает удачной.
За левым ухом засмеялись. Я сделал вид, что не заметил. Интересно, зачем приходила Франческа? Ей не нужна была моя помощь, да и сочувствие, кажется, не требовалось.
Проверяла, здесь ли я? Не исчез ли, не спрятался? Ведь точильщика уже не пришлешь!
Хохот за левым ухом стал громче. Сегодня утром я поверил своим глазам. Чему верить теперь?
— Хватит!
Сьер Гарсиласио удивленно поглядел на меня, но я говорил не ему, а самому себе. Себе — и тому, хохочущему.
— Вернемся к тому, что может предложить вам Черный Херувим. Вы мне действительно нужны, сьер де Риверо. Но вначале расскажите все, что помните о краковском профессоре астрономии.
Я ждал, что он переспросит, но парень понял меня сразу. Да, неглуп!
— Хорошо! — В его глазах снова был знакомый вызов. — А взамен…
— Взамен? — восхитился я. — У вас сегодня хорошее настроение!
Его тонкие губы действительно улыбались. Или просто кривились — не разберешь.
— А мне уже нечего терять, сьер иезуит! К тому же даже Черный Херувим всегда предлагает что-то взамен. Я вам — о мессере Алессо Порчелли, вы мне — о Джордано Ноланце. Идет?
…Пожелтевший пергамент, неровный готический шрифт — и маленький ножик, чтобы выпустить каплю крови. Кажется, мы подписали договор.
Судья-паук мне паутину вьет,
В ушах не умолкает гул набата…
Молиться? Не поможет мне Распятый:
Заутра я взойду на эшафот.
Я напрасно беспокоился о славном шевалье. Синьор дю Бартас оставался неотразим — даже за толстой железной решеткой, даже небритый и непохмеленный.
Не рано ли поэту умирать?
Еще не все написано, пропето!
Хотя б еще одним блеснуть сонетом —
И больше никогда не брать пера…
Как я понял, томик без обложки оказался с ним. Судя по унылым физиономиям рассевшегося по углам сброда, эта рецитация — далеко не первая. Ничего, они еще про принца Бурбона услышат!
К счастью, городская тюрьма — не монастырь Святой Минервы. Здесь можно читать сонеты, можно даже общаться с друзьями через ржавые железные прутья.
Король, судья, палач и Бог — глухи.
Вчера кюре мне отпустил грехи,
Топор на площади добавит: «Amen».
Погибну я! Но и король умрет!
Его проклятьем помянет народ,
Как я при жизни поминал стихами.
— Отлично! — улыбнулся я.
— Но, дорогой де Гуаира, — поспешил заметить шевалье, — вы, конечно, понимаете, что я не разделяю мысли этого пиита о природе королевской власти, равно как и о духовном сане…
Все-таки тюрьма не проходит бесследно!
— Разумеется, дорогой шевалье, — тут же согласился я. — Сей сонет хорош сам по себе… И не будем больше об этом. Рад, что вы в добром здравии.
Дю Бартас поклонился, погладил растрепанную бородку.
— Благодарю, о мой дорогой друг! Я же несказанно счастлив, что вы не оказались в узилище. Эта мысль согревает меня в этой сырой яме!
Шевалье — простая душа — даже не поинтересовался причиной такого чуда. Мне стало неловко.
— Я был у городского подесты, дорогой дю Бартас. Увы, он непреклонен. Пять лет — самое меньшее…
— Гм-м…
Я отвел взгляд, чувствуя себя достаточно паскудно. Но ведь мне нужна шпага!
— Если бы за вас мог заступиться посол Христианнейшего Короля…
Длинная рулада о «прихвостнях этого канальи Мазарини, лакея с драной задницей» сотрясла своды.
— Понимаю… Остается одно — просить заступничества у Церкви.
— Что?! — Шевалье даже подпрыгнул от возмущения. — Монастырь? Вервии, четки, эти… власяницы! Лучше в тюрьму!
Я невольно залюбовался славным пикардийцем.
— Можно добиться замены тюремного заключения паломничеством…
— В Иерусалим? — Бородка встала дыбом. — К туркам? В Крестовый поход?
— Чуть ближе, — улыбнулся я. — В Киев. В Печерский монастырь.
— К-куда?!
* * *
Он слушал внимательно, затем решительно тряхнул гривой нечесаных волос, в которых застряли рыжие соломинки.
— Идет! Эта чертова Италия у меня уже сидит в печенках. Однако же, дорогой де Гуаира, мне не хочется расставаться с вами. Где еще встретишь такого верного друга!
— Мы не расстаемся, — усмехнулся я, чувствуя тяжесть шпаги на боку. — Я ведь тоже согрешил. Так что, друг мой, едем вместе.
Из-за стальных решеток послышался радостный вздох.
— Правда? Но, дорогой де Гуаира, это же восхитительно! Поехать с вами! Бегите скорей и скажите этим сморчкам судейским, что я согласен! Согласен, и даю слово дворянина…
Внезапно мне стало легче. И в самом деле, зачем славному шевалье голодать в римских ночлежках? Шпага должна сверкать!
Прежде чем положить тетрадь на стол, горбун-библиотекарь смерил меня таким взглядом, что захотелось немедля превратиться в старый пыльный книжный том. Превратиться, вспрыгнуть на полку, прижаться к собратьям в толстых кожаных обложках…
— То, что вы просили, отец Адам…
Интересно, когда побежит докладывать — сейчас или чуть погодя? Наверно, все-таки подождет. Вдруг подозрительный читатель закажет еще что-нибудь этакое? Книгу «Зогар», «Черную Библию», «Застольные беседы Мартина Лютера»? А может, и докладывать не станет. Вот сейчас из рукава вынырнет стилет…
— Если еще что-то понадобится, я в соседнем зале…
Среднее Крыло, знакомые полки, все тот же почерневший от времени стол.
Странно, что мне это все-таки принесли! Конечно, исповеднику четырех обетов обязаны предоставлять любую книгу из «Индекса», любой документ…
Но все равно — странно.
Страница пахла сыростью, и я вновь подумал о недостатках здешней вентиляции.
«Вопрос: Назовите свое имя, прозвище, место рождения и род занятий.
Ответ: Крещен я во имя Святого Алессо, прозвище же имею Порчелли, каковое носит и отец мой, мастер башмачного цеха славного города Флоренции. В том же городе мне довелось родиться четырнадцать лет назад…»
