Блюмкин внимательно посмотрел сначала на меня, а потом перевел взгляд на Михаила Зайденварга.
— Я все понял, товарищ Предреввоенсовета! — отрапортовал начальник охраны. — Разрешите выполнять?
Я попрощался с эмиссаром пока не ясно кого и обратился к Блюмкину, — Выполняй, Яша.
Все вышли.
Оставшись один, я принялся размышлять о том, что же это все могло бы означать.
Потом попросил на ближайшей крупной станции, соединить себя по телефону с Максимом Горьким для прояснения ситуации.
Февральскую революцию 1917 года Горький встретил с тревогой, почти как директор музея культуры: разнузданные солдаты и неработающие рабочие внушали ему прямой ужас. Бурное и хаотическое восстание в июльские дни вызвало в нем только отвращение. Он снова сошелся с левым крылом интеллигенции, которое соглашалось на революцию, но без беспорядка. Октябрьские события превратили Алексея Максимовича в прямого врага большевиков, правда, страдательного, а не активного. Горькому очень трудно было примириться с фактом октябрьского «переворота»: в стране царила разруха, интеллигенция голодала и подвергалась гонениям, культура была или казалась в опасности. В первые годы он выступал преимущественно, как посредник между Советской Властью и старой интеллигенцией, точнее, как ходатай за нее перед революцией.
Ленин, ценивший и любивший Горького, очень опасался, что тот станет жертвой своих связей и своих слабостей, и добился, в конце концов, его добровольного выезда за границу. С советским режимом Горький примирился лишь после того, как прекратился беспорядок, и началось экономическое и культурное восхождение страны. Он горячо оценил гигантское движение народных масс к просвещению и, в благодарность за это, задним числом благословил Октябрьские события. Перестал называть революцию переворотом.
На тот момент, в декабре 1918 года, Алексей Максимович был избран в состав Петроградского Совета. Он работал в основанной по его инициативе в Петрограде комиссии по улучшению быта учёных (ПетроКУБУ).
В своих статьях Горький выступал против военной интервенции, призывал передовые силы мира к защите революции, помощи голодающим, организовывал литературные общества и издательства. К тому моменту его газета «Новая жизнь» уже была по указанию Ленина закрыта окончательно, но сближение с большевиками, после покушения 30 августа на Ленина уже произошло.
Переговорив с Алексеем Максимовичем по телефону, я выяснил, что к тому действительно заходил молодой человек по имени Михаил Зайденварг, который передал ему весточку из Франции от давно не писавшего приемного сына. Зайденварг попросил для себя рекомендательное письмо к Троцкому. Горький, на которого юноша «бледный, со взором горящим», произвел самое благоприятное впечатление, такое письмо для него написал. Не письмо, а скорее записочку. Было это утром 11 декабря, эта же дата стояла и в записке. Порадовав Алексея Максимовича известием, что означенный Зайденварг благополучно добрался, чувствует себя прекрасно, произвел самое благоприятное впечатление, я закруглил разговор.
Если честно, то в этот момент я вообще перестал понимать, что происходит.
Вариантов было несколько.
Если это ожидаемая мною провокация, то очень высокого уровня. Если это предложение, то слишком уж вовремя оно пришло.
Заподозрить соратников, оставленных в Перми, было конечно можно, но доказать это было практически невозможно. Совершенно не являлось фактом, что например, пытки, примененные в отношении Зайденварга, как-то прояснят ситуацию. Его действительно могли использовать втемную, сообщив необходимый минимум информации.
Разобраться, что к чему необходимо было в кратчайшие сроки.
Вариантов ответных действий было не так и много.
Во-первых, можно было просто и тихо устранить непонятного юношу и, уничтожив письмо, продолжить пассивно ожидать развития событий.
Во-вторых, можно было прямо обратиться к Владимиру Ильичу и при этом играть по-взрослому. Не упоминая о Сталине и Дзержинском, рассказать Ильичу о том, как и чем его, Льва Давидовича, Антанта соблазняла, и про то, как он, «Кристалл Революции» не совратился.
Потом можно написать пару статей, в которых предупредить товарищей по партии о таких империалистических и буржуйских подходах. После чего можно будет с интересом понаблюдать, как это все воспримут Коба и Яцек.
Однако это в большей степени отвечало предполагаемой реакции, запрограммированной провокацией.
Третий вариант. Не поднимать шума и тихо сообщить Ильичу все подробности, но зачем это надо? Результатом станет серьезная грызня в ЦК и правительстве, чего надо избегать всеми силами.
После всего этого я обдумал и четвертый вариант развития событий, но, решив, что буду использовать пятый, вызвал Глазмана и продиктовал ему телеграмму.
Вариант, при котором я просто соглашался на предложение, мною даже не рассматривал. Вариант номер шесть, однозначно не был моим.
16 декабря 1918 года.
Телеграмма.
Все шифром.
Пермь. Штаб обороны. Сталину.
Срочно необходима личная встреча. Есть важная, сугубо конфиденциальная и архисрочная информация. Могу быть в Казани 17–18 декабря.
Телеграфируй о возможности и сроках своего приезда.
Троцкий. Бугульма.
Ответ пришел быстро. Сталин на встречу в Казани в указанный срок согласился.
16 декабря 1918 года.
Бугульма. Поезд-штаб Троцкого. 07:00
С самого утра в моей голове как навязчивая мысль засело число «двенадцать». Я постоянно прокручивал в голове это число и не мог понять, откуда и, главное почему, оно ко мне привязалось. Так продолжалось до завтрака. В тот момент, когда я пил кофе и раздумывал о том, что еще можно успеть сделать в Бугульме до отъезда в Казань, пришел Шапошников с уточнениями по оперативному плану, который он разрабатывал.
Мы некоторое время сидели, пили кофе и обсуждали разрабатываемый Борисом Михайловичем план, когда, наконец, до меня дошло, что же это за «двенадцать» такие.
Их и было двенадцать, вместе с Шапошниковым. «Двенадцать апостолов». Двенадцать кадровых офицеров уровня от полковника и выше, пошедших на службу новой власти. Прекрасных штабистов, командующих и военных теоретиков, которые сами пришли служить в РККА.
Я наскоро распрощался с будущим маршалом и принялся вспоминать детали.
Я припомнил, как еще, в прошлом, которое будущее, читал об этих людях статью кандидата исторических наук Игоря Ходакова.
Симпатии автора были на стороне белогвардейских офицеров, и он вполне справедливо заметил, что большевики незаслуженно предали забвению большинство из этих людей.
