Поверь, Клеопатра, бессмертная, изменившаяся, ставшая больше чем человеком, в ту ночь явилась к нам из темноты. Был рокот барабанов, песнопения, были неземные мелодии на флейте и рожке, и огромные двери открылись там, где я не ожидал увидеть ничего, кроме стены. Словно камни самой усыпальницы раздвинулись с негромким скрипом, раздались раскаты приглушенного грома, и она вышла, чтобы испить моей крови и разделить мою кровь с остальными — для этого были приготовлены жертвенный кинжал и чаша. Но — да будет благословенно имя ее! — мне предстояло вступить в эту благословенную и проклятую компанию на веки веков.
В ту ночь я встретился с Клеопатрой. Я оказался с ней лицом к лицу. Заглянул в ее глаза… Это невозможно выразить… Я лишь могу сказать, что в последний миг здравый рассудок во мне пробудился, я спрыгнул со стола, выхватил револьвер и разрядил в нее весь барабан. Ты можешь подумать, что я промазал, что был одурманен снадобьями, что рука утратила твердость, так что я промахнулся. Но я-то знаю, что не промахнулся. И пули, конечно же, не помогли. Она лишь рассмеялась. Ужасным смехом.
Было уже поздно. Мы остались одни в темноте. Улица опустела. Я оглянулся на здание греческого кафе. Казалось, что там никого нет. Немногие свечи погасли или догорели. Весь город как-то неестественно притих. Не было ни далекого лая собак, ни ночных птиц, ни песен или смеха ночных бродяг.
Притихли. Молчат. Слушают.
Сэр Генри Макферсон начал смеяться, и при этих звуках кровь застыла у меня в жилах. Не было больше добродушного смешка приветливого пожилого человека, бывшего когда-то моим наставником. Это было нечто иное.
— Отличная история, а, Дэвид? Да, отличная история. И финал такой напряженный и непонятный. Ну же, покритикуй, если сможешь. Я ценю твое мнение, Дэвид. Ты всегда был умным мальчиком.
Я не мог себя заставить вымолвить хотя бы слово.
— Вот, — добавил он и толкнул по столу каменного скарабея.
Какой-то импульс, которого я не мог понять и которому не мог воспротивиться, заставил взять фигурку в руки.
— Дэвид, ты же хочешь узнать, почему Клеопатра после двух тысяч лет, проведенных в гробу и за гробом, в состоянии после смерти, как ты можешь это назвать, откликнулась на эту болтовню и пришла ко мне. Что ж, могу тебя заверить, она проделывала это и раньше, когда привлекала в свою темноту арабов, персиян, турок, даже монголов, когда все эти расы по очереди правили миром, когда ее темное влияние помогало манипулировать ими. Ей известно, что власть ускользает от Греции и Рима, и теперь — «Фи-фай-фо-фам, дух британца чую там»[25] — разве это не забавно, Дэвид? Теперь она знает, что власть исходит из Лондона.
Так что теперь она призывает англичан, Дэвид. Вот чего она хочет.
Но есть еще кое-что. Ты сомневаешься в правдоподобности моей истории. Ты искренне хочешь заставить себя не верить ни одному ее слову. Особенно волнует тебя один пункт логических рассуждений.
Давай, мой мальчик, задавай свой вопрос, если тебе это необходимо.
В темноте ярко сверкнули зубы сэра Генри.
— А я и не убегал, — ответил он.
И в этот момент сзади к нему бросились греческие официанты во главе со священником. В руках они держали серебряный крест, кинжалы и деревянный кол.
Ныне, богиня, воспой илионский кошмар беспристрастно,
Правду поведай о том, что случилось под Троей:
Как Аполлона личины ночной порожденье,
Мор насылающий, крыс покровитель, Сминтеус,
Смуту и горе и гибель троянцам чинило,
Как красота обернулась ужасною смертью для многих,
Как народилось на свет страшной нежити племя.
Да, ни живая ни мертвая, бледной красою сияя,
Вмиг покорила Париса и корни пустила
В сердце его Менелая супруга, Елена.
Полный желаньем, пленился Парис красотою Елены.
Кто б не пленился? Парис между тем не подумал,
Что не совсем эта дева, пожалуй, живая,
Что под покровом ночным появляется только.
Он же, наивен, чарам Елены поддался,
Тайну он не разгадал, а не то б все сложилось иначе.
Если бы вовремя правда Парису стала известна,
Разве б поплыл Менелай под троянские стены?
Разве б гремело сраженье и сыпались стрелы,
Коль осознал бы он цену кровавой победы,
Коль понимал бы, что кроется в облике нежном?
Даже и мудрые боги с высот олимпийских
Тайну прозреть не смогли. Куда с ними смертным тягаться?
Слеп был царевич Парис, и не знал, и не чуял,
Как оплетают его полуночные чары.
Гибкому стеблю вьюнка была Елена подобна.
Цепко вьюнок оплетает и стебли, и ветви чужие,
Силы у них забирает и сок у них сушит,
Исподволь душит и сам расцветает на смерти.
Так и Елена Прекрасная власти добилась,
Так покорила царевича сердце Париса.
Он, очарованный ею, корабль к дому направил,
И разразилась война. Ее первою жертвой
Пал могучий боец (ославлен он был Одиссеем
За безрассудство свое, а также бранчливость).
Этот Терсит стал собственной ярости жертвой.
Ночью он лагерь покинул, и что же? Случайная встреча его погубила.
Встретил он женщину в поле ночною порою,
Плена бежавшую, вырвавшуюся из заточенья в троянской твердыне.
Спал в эту ночь Аполлон, бессмертный смертных хранитель,
И потому под покровом ночным палачом стала жертва.
Терсит Елену ни разу доселе не видел,
А потому и признать эту деву не смог он.
Видит — крадется во тьме смутная чья-то фигура.
Вытащил меч и занес его над головою,
Не разобрал он вблизи, кто перед ним очутился,
Ибо, хром и горбат, дела почти не имел он
С женщинами — что живыми, что нежитью бледной.
Эта, бледнее луны, подходила все ближе.
«Чую, — рекла, — что за ярость таит твое сердце.
Против вождя умышляешь», — и голос как лиственный шорох.
Тут ледяными перстами к нему прикоснулась.
Дрогнул от страха горбун, в боях закаленный,
Слова он молвить не мог, лишь стоял онемелый.
А привиденье тем временем брошь откололо —
Ткань соскользнула с плеча, и грудь обнажилась,
Мрамора белого в лунном сиянье белее.
Только сосцы ее влажно и странно темнели.
«Пей», — говорит. И перстами на грудь нажимает,
Черная струйка по белой коже сочится,
Быстро бежит, — и воин к сосцу припадает.
Вволю насытился он молоком ее черным.
Кто из мужчин не хотел бы вот так угоститься?
Пил он и пил, и не в силах он был оторваться,
Только не знал, что отраву он жадно глотает,
Что изменяется суть его необратимо.
Думы Терсита к другим обратились предметам:
Об Агамемноне он о воинственном вспомнил,
И о награде, отнятой властной рукою
У бегуна препроворнейшего, у Ахилла.
Боги и люди тогда свидетели были:
Ярость вскипела, слова на губах замешались
С пеной и так разделили врагов, как троянские стены
Армии две друг от друга теперь отделяли.
Мордой собачьей Агамемнон Ахиллом обруган!..
Так полуночной порою под стенами Трои
Волю утратил Терсит, воитель горбатый, —
Стал он, еще и сам не зная об этом,
Верным рабом венценосной вампирши Елены.
Был очарован Терсит, покорен и в ловушку попался,
Нежить ведь сети свои расставляла умело.
Только коснулась глади морской розовоперстая Эос,
Тотчас Елена растаяла утренней дымкой.
Воин уже обречен, и, когда его время наступит,
По мановенью руки ее ринется в бой он…
Битва за битвой, война между тем продолжалась.
Множились жертвы во имя двух государей.
Жадность вела одного, а второй защищал свое честное имя.
Краткой была передышка, и кровь пролилась в перемирье.
Пылкие речи нарушили все обещанья.
Пал Одиссеев товарищ от рук Приамова сына,
Вновь завязалась под стенами Трои кровавая бойня.
Била фонтанами кровь, и кости хрустели,
Копья вонзались в живое, мечи свое дело вершили,
Сыпались тучами, жалили острые стрелы,
Идоменея солдаты разили врага и грабили трупы.
Кровь напитала песок, превращая равнину в болото.
Ночь наступила, и дали ахейцы врагам разрешенье
Павших героев забрать и, как должно, оплакать.
Ночью и Зевс-громовержец, мы знаем, трепещет.
Утром никто из числа осаждавших не заподозрил дурного?
Трупы исчезли, так что ж: их забрали в крепость родные.
А обитатели крепости — те, в свой черед, оскорбились,
Ибо решили: враги унижают их павших,
Трупы забрав, чтоб оплакивать некого было!
Раз и второй повторилась такая пропажа,
Слухи пошли, что дело, похоже, нечисто.
Видели воинов, только вчера убиенных, —
Нынче, наутро, сражались они как ни в чем не бывало,
Только бледны они были, как мрамор паросский.
Вот в чем загадка: а ведали ль жители Трои,
Что у них в крепости все это время творилось?
Сложена песня о том, как Парис, потрясенный
Гибелью друга (а именно Гарпалиона), ринулся в бой;
Но о том умолчали преданья, как под покровом ночным,
При факельном свете неверном
Вышел Парис за ворота, в песок наступая кровавый;
Не говорится о том, что отец Эфенора-солдата,
Бывший пророком, царевичу дал предсказанье.
«В крепости мор, — объявил, — предпочтешь от болезни погибнуть,
Дух испустить в своих залах дворцовых злаченых
Или же голову сложишь, как воину должно,
На поле бранном, в схватке жестокой с врагами?»
Старый пророк не ошибся, о нет, не ошибся.
Быстро Парис жизни лишил Эфенора,
И не прибегнул царевич к мечу иль кинжалу.
Кровь отворил он солдату зубами.
Это Парису было давно уж не внове,
Он уж давно, на Еленины чары поддавшись,
Крови отведал и быть перестал человеком.
Гектор и прочие все это время проспали.
Смерти одной миновали, но стали другою добычей.
Быстро, незримо средь воинов нежить скользила.
Хоть ежедневно немалая армия билась
С Идоменеем под стенами, также с Аяксом,
Натиск, напор, снова натиск, но верны ль подсчеты
Павших, когда и ряды-то почти не редеют?
Если и воины устали вовсе не знают?
Вот потому-то стоявшим под стенами
Трои Мнилось: их меч не берет, они неуязвимы,
Ибо покойники их исчезали и утром вставали
Снова в ряды и опять направлялись в атаку.
Пал в битве Патрокл, а Гектор, его поразивший,
Рухнул, копьем Ахиллеса навылет сраженный.
Вышла на стены твердыни царевна Кассандра
(Дочка Приама затмила сестер красотою).
Даром пророческим дева сия обладала
И предсказала Кассандра, что Троя погибнет.
Смехом надменным царевна потом разразилась,
К воинам сверху, со стен илионских воззвала:
«Ну-ка, цари и царевичи, кто там в крови по колено?
Бейтесь смелее, отвагу, мужи, покажите!»
Да и Кассандра давно уже нежитью стала,
Преобразилась под чарами, что от Елены,
Будто чума, расползались средь жителей Трои.
Так это было: Кассандра охотно и пылко
Встретила участь свою, и Елену на ложе
Кликнула, грудь обнаживши и шею подставив,
Чтоб испытать сладострастную и жуткотерпкую муку.
После подкралися обе к скорбящей, рыдающей в голос
Гектора бедной вдове и насытились ею,
Но, упиваясь на пиршестве этом кровавом,
Не услыхали шагов проходившего мимо Энея
(От Ахиллеса спасенного высшею волей
Бога земли потрясений). Он, чистый и светлый душою,
Замер на миг перед страшного пира картиной.
Чуть не покинула бедного юношу воля.
Все же бежал он и кинулся тотчас к домашним,
Но не поверили многие жутким рассказам,
Думая, что, из дворца прибежав по улицам темным,
Спятил с ума он, о гарпиях хищных вещает
Просто в бреду, и страшиться угрозы не надо,
И все призывы к побегу не стоят вниманья.
Так насмеялись друзья и родные над бедным Энеем.
Он и к прохожим на улице с вестью ужасной кидался,
На смех был поднят, поскольку все к бойне привыкли —
Ведь и не год и не два враги вокруг Трои стояли.
Видит несчастный: никто ему верить не хочет.
Стал предрекать он падение скорое Трои —
Раз Ахиллес уж погиб под вражьим ударом могучим.
Тут-то к словам его люди прислушались все же,
Стали тесниться, шуметь… и вскоре замечены были
Нежитью, посланной в мир венценосной Еленой.
Кое-кого тогда беглые недосчитались.
Да, нам известно: из Трои бежать удалось им,
Тем, кто Энея пророчеству все же поверил.
Так это было: в стене крепостной отыскали
Лаз они тайный — тот самый, которым Елена
Ночью на поле полакомиться выходила,
Раненых, мертвых в пищу себе потребляя
И превращая в нежить укусом зубастым.
Этим-то ходом все те, кто Энею поверил,
Вышли из крепости. Где же Энея супруга,
Храбрая женщина? Где же? Напрасно хватились.
Тьма — или те, кто во тьме, — ее поглотили.
Молча тогда беглецы свой путь продолжали
И ничего не сказали нарочно Энею,
Но он отсутствие милой все же заметил —
Только когда уже вывел отряд свой к самому морю.
Горестно вскрикнул и в крепость обратно помчался.
Кто же навстречу? Супруга, бледна и прозрачна, —
К нежити сонму успела уже приобщиться,
Ибо, похитив, ее искусали дорогой.
И, вместе с неутолимою жаждою крови,
Дар прорицанья ей дан был, подобно Кассандре.
«Милый, судьба тебе жить в краю чужедальнем,
Город там новый отыщешь и славу стяжаешь.
Ныне прощай и ступай: я тебя опасаюсь коснуться,
Дабы пророчество это сбылось, от тебя отрекаюсь».
И отступила. Эней же и меч свой из ножен
Вынуть не смог: хоть и нежить, а все же супруга.
Так и расстались, и к людям своим поспешил он.
На берегу их отряд счастливо избегнул с ахейцами встречи,
Слишком своими делами те заняты были —
Строили козни, сплетали план хитроумный,
Что подсказала Елена им через Терсита,
Тот же, горбун и слуга ее верный, покорный,
Сообразил нашептать этот план Одиссею,
В скромности ложной он так все дело представил,
Будто обязаны все хитроумью Улисса.
Так удалось небольшому отряду Энея
Все же бежать из нежити отданной Трои,
Где и Елена, и сестры прекрасной царевны
Сеяли зло, превращая троянцев в вампиров.
Дальше события как развивались, известно,
Но толкованье их все же мы вам предоставим:
Гектора труп пролежал под присмотром Ахилла
Дюжину дней и ночей, не затронутый тленьем.
(Все порешили, что воля на то Аполлона,
Что покровителю Трои так было угодно,
Дабы Приам мог оплакать тело героя,
Прежде склонившись униженно перед Ахиллом.)
Этим закончил слепой песнопевец сказанье.
Далее, знал он, история слишком ужасна
И не посмел продолжать. Но те, что пришли за Гомером,
Все исказили и баснями правду укрыли,
Ибо и им показалось, что чистая правда
Слишком страшна, что поверят скорее в досужий
Вымысел, нежели полный отчет о событьях.
Видно, решили, что ложь, приукрашена, больше
Славы сказителям, нежели правда, приносит.
Я же от вас правду скрывать не намерен.
Так от Елены, рожденной ночным Аполлоном,
Начали род свой вампиры, что жаждою крови томимы.
Вот где их корни — под стенами древними Трои!
Я расскажу, чем окончилось Трои паденье.
В стенах ее поутру воцарились вампиры,
И, повинуясь покорно Елены приказу,
Настежь врата крепостные они распахнули,
Бросились, жаждая крови, они на равнину,
К стану врага; окружили шумной толпою
«Дар» аргивян, коварно их поджидавший.
(Каждый в ушах своих слышал голос Елены,
Правила ими она, хоть света дневного боялась.)
Вот уж гигантский конь вервием крепким опутан,
Тянут в крепость его, тянут щедрый подарок.
Диво, не статуя — конь деревянный огромный!
Ну а ворота они затворить позабыли
И не задумались, где же дарители, вовсе.
Конь деревянный казался троянцам забавным,
Пьяные кровью, они хохотали безумно:
«Вы поглядите, сквозь ребра там что-то сверкает.
Ну и потеха!» А это сверкали доспехи,
Панцири, шлемы, щиты врагов хитроумных.
Да, Одиссей и сподвижники, втиснувшись внутрь,
Ждали, купаясь в поту и слово каждое слыша снаружи.
Ждали, пока не стемнеет, чтоб по Одиссееву слову —
Мысль воплощая Терсита и план исполняя Елены, —
Выйти на улицы Трои из конского чрева.
Был среди них Филоктет, на войну он последним явился,
Лучник искусный, с Улиссом готовил он стрелы,
Были их наконечники смазаны ядом смертельным
Гидры Лернейской — щедрым даром Геракла.
Эти-то стрелы и стали стрелкам двум искусным спасеньем,
Гектора яд и убил, так что он уже не поднялся
(Нежить, вернее, в которую он обратился).
Яд этот действовал так: он в теле вампира взрывался,
Стоило стрелам в мишень свою метко вонзиться.
Встали спиною к спине Филоктет и Улисс и без устали демонов били из луков,
Сыпались стрелы жужжащим отравленным роем.
А между тем все бойцы, что из конского ринулись чрева,
Вскоре искусаны нежитью были до крови.
Но Агамемнона войско пришло на подмогу;
Крикнул: «Огня!» — Одиссей, и вспыхнуло факелов пламя,
С воем и визгом горели вампиры Елены,
Ибо, как света дневного, огня они не выносили.
Что же Аполлон?
А бог света проспал эту битву.
…Страшен был гнев Аполлона, когда он проснулся.
Больше всего, пожалуй, досталось Улиссу:
Десять годов суждено ему было скитаться,
Прежде чем смог на Итаку, домой, возвратиться.
Многие воины из Агамемнова войска
Были укушены в битве вампирами Трои
И потому, при проблесках первых восхода,
Мигом рассеялись, точно туманная дымка.
Лишь Агамемнон (укушенный тоже) остался
Цел, невредим, потому что во трюме таился.
До дому так он во тьме и доплыл невредимый.
Царь себе может позволить любые причуды.
Кстати, укушен был царской он дочкой, Кассандрой, —
Та хитроумно прикинулась бедной овечкой,
Заперлась дева покрепче в дворцовой темнице
И притворилась, что жертва она, что в испуге
Прячется тут от вампиров, и ей Агамемнон поверил.
Вдоволь натешился ею тогда победитель:
Вынес добычу прелестную он из темницы,
Что ж до укуса, насильник его не заметил,
Или заметил, но принял за сопротивленье.
Царь, зараженный вампиршей, вернулся к супруге,
И Клитемнестра проведала страшную правду.
Чтобы утешиться, вскоре взяла фаворита,
Но и любовник рассказу ее не поверил,
Бросил царицу; от мужа она отстранилась,
Долго на ложе царя она не допускала.
Все же однажды в ночи Агамемнон к ней в опочивальню ворвался,
В горло ей впился… Когда б не лучи Аполлона,
Вестники утра, то быть бы ей трупом усохшим.
Солнце спугнуло царя; но стала вампиршей царица
И порешила: умру, но его погублю я.
К вечеру, как у вампиров обычно ведется,
Царь пробудился. Супругу нашел он в купальне.
С телом, блестящим от масла, стройна и прекрасна,
Прямо к себе Агамемнона томно манила.
Обнял ее — ускользает; он обнял покрепче —
В пену скользнула с улыбкою жаркой, дразнящей.
Царь вслед за ней… напоролся на острый кинжал он,
Ядом намазанный, спрятанный там, под водою.
Тотчас рассеялся царь, как туман на рассвете.
Та же судьба и царевну Кассандру постигла:
Плачу ее и мольбам уже и не вняли.
А Филоктет, ядом лернейским на стрелах спасенный,
Все-то с тех пор по Элладе охотником рыскал,
Жаждал под корень свести он вампирское племя,
Напрочь его истребить… но оно уцелело.
Первым охотником стал Филоктет на вампиров,
Ну а когда упокоился он в Сибарисе,
Стрелы, несущие смерть, попали в храм Аполлона в Кримиссе.
И уж туда-то вампиры, конечно, соваться не смели.
Там и поныне запас смертоносный хранится.
Меткого лучника ждет. Вот вам о Трое вся правда!
