Но, скорее всего, это просто говорили. А может, он сам сочинял такое.
Жилистое тело Калафата не было отмечено ни одним шрамом, а люди адмирала Маргаритона всегда отличались злобным и упорным нравом, и среди них не было ни одного, кто не попал бы хоть раз под чей-то чужой кинжал. Горох, бобы, тухлая чечевица. Вяленый виноград, лежалые маслины, черствые ячменные лепешки. Ржавая солонина, очень редко мясо морской свиньи, изловленной за бортом. Чаще всего Ганелон просто отставлял от себя чашку с едой, отщипывая лишь кусочек сухой лепешки. Все равно Конопатчик шумно отдувал густые усы и презрительно играл черными, как маслины, глазами: «Латинянин глуп и жаден. У него косит левый глаз. Он жадно объедает всех нас, а потом лениво сидит, ничего не делая. Вся его работа, он смотрит на облака. Я плюну ему в чашку, если он не станет есть меньше».
И спрашивал, вращая черными злыми глазами:
– Почему азимит не работает столько, сколько мы?
– Отстать от латинянина, Конопатчик, – говорил кто-нибудь. – Латинянин заплатил за проезд. Он находится на борту по закону. Ты не можешь упрекать его в лени, ведь он не нанимался матросом.
– А откуда у него золото? Он кого-то убил? – стоял на своем Калафат.
И тут же предполагал совсем другое: «Наш Алипий хитер. Наверное, он разрешил латинянину подняться на борт только потому, что хочет продать его в Константинополе. Таким образом Алипий дважды получит свои деньги – от азимита, пущенного на борт, и за азимита, проданного в городе городов. А мы опять не получим ничего, – обижался Калафат. – Проклятый латинянин объедает нас, он смеется над нами».
Тухлая чечевица, гнилые бобы, ржавая солонина. Ганелон молчал. Хлеб наш насущный. Разве он, Ганелон, убил кого-то? Разве он ограбил кого-то? Разве он объедает матросов и не свершает крестного знамения, прежде чем сделать хотя бы шаг?
Ганелон бесшумно поднимался на палубу и, завернувшись в плащ, устраивался под толстой, чуть наклоненной к корме деревянной мачтой. Он никому не хотел мешать, даже грубым грифонам. Аминь. Лишь к самой ночи Ганелон смиренно спускался к общему столу и отламывал кусочек сухой лепешки.
– Плюнь ему на лепешку, Калафат, – смеясь, говорил кто-нибудь из грифонов.
Конопатчик плевал. И при этом извергал из себя всяческую ругань.
«Жадные латиняне сожгли христианский город Зару. Жадные латиняне предательски захватили город всех городов. Латиняне заслужили всего самого худшего». И снова плевал, теперь уже в чашку Ганелона. Грифоны смеялись, а Ганелон смиренно держал в руках оскверненную лепешку и оскверненную чашку. Он не хотел ссориться с грифонами. Их было много, они все были сильные и здоровые, а он ослабел, плохо питаясь во время морского перехода.
Самые осторожные предупреждали Калафата: «Не безумствуй, Конопатчик. Не заходи далеко. Латиняне терпеливы, но однажды они взрываются. Ты, может, этого не видел, а мы видели. У латинянина под плащом кинжал».
– Кинжал? – Конопатчик выкатывал черные влажные глаза и нагло хватал Ганелона за полу потрепанного плаща. – Зачем тебе кинжал, азимит?
Ганелон молчал и про себя молил неустанно: о, Иисусе сладчайший! Услышь, в помощи твоей нуждаюсь, всеми гоним, помоги мне. На мою лепешку плюют, мою чашку оскверняют, мне тяжело, помоги мне. Всеми силами он старался смирить вспыхивающую в нем ярость. Господи, дай мне еще немного сил! И клал крест на грешные уста.
– У азимита плохой глаз, – осторожно предупреждал Калафата кто-то из матросов. – Оставь его в покое, Конопатчик. Вот сейчас сюда спустится Алипий и все услышит. В Константинополе, Конопатчик, Алипий сразу прогонит тебя с корабля, если ты будешь приставать к его законному пассажиру. Алипий знает всех кормчих и всех купцов на внутреннем море. Если Алипий тебя выгонит, ты ни к кому не устроишься даже младшим матросом.
Но Калафат уже вырвал кинжал из-под плаща Ганелона.
– Смотрите, это латинский кинжал, – показывал он, держа оружие сразу двумя руками. – Смотрите, он узкий. Такие кинжалы латиняне называют милосердниками. Лезвие узкое, им удобно колоть сквозь любую щель в латах, не только через забрало. Латиняне трусливы. Такими кинжалами они добивают раненых. Этот латинянин, наверное, украл кинжал. Я оставлю его себе.
– Смотри, Конопатчик, азимит пожалуется Алипию.
– Латинянин глуп и труслив, – смеялся Калафат. – Вы же видите, он совсем труслив. Он никому не посмеет жаловаться. Он просто грязный пес. Он спешит в город городов Константинополь. Наверное, хочет что-нибудь украсть, может, святые мощи из какого большого храма. Латиняне стоят лагерем под Константинополем, они хотят разграбить город городов.
– А может, так хочет Бог? – осторожно заметил кто-то. – Может, это Господу угодно было отдать город городов латинянам? Помнишь, Конопатчик, толстый каменный столп в Константинополе на площади Тавра? Там внутри столба лесенка, а снаружи много вещих надписей на всех языках. И есть такая. «С запада придет народ с коротко остриженными волосами, в железных кольчугах, и завоюет Константинополь».
Опустив глаза, Ганелон смиренно слушал матросов. Он ничем не показывал, что понимает их речь. Он радовался, что они не знают того, что он прекрасно понимает их речь. Это не только радовало, это давало ему некое преимущество.
Узкий милосердник тускло сверкал в жилистых руках Калафата.
– Больше азимит не будет сидеть с нами за одним столом, – окончательно решил Конопатчик. – От него смердит. И с этого дня он будет, как все мы, тщательно мыть палубу и посуду.
– Но он заплатил Алипию, – возразил кто-то из матросов. – Он заплатил Алипию настоящими деньгами. Он получил право проезда до города городов, а ты пристаешь к нему. Ты отнял у него кинжал!
Свет небес, дева Мария! – молил про себя Ганелон, смиренно опуская глаза. Он боялся, что блеск его глаз испугает грифонов. Помоги мне, я слаб. Прошел через многие испытания, много страдал, всеми оставлен. Неужели из страданий моих не произрастет надежда? Помоги мне. Много раз прошу, помоги. Моя надежда сейчас так слаба, что ее, как нежный росток, можно убить дыханием. Помоги мне! Дай силу найти Амансульту и спасти ее несчастную душу. Дай не упасть, дай не сбиться с истинного пути только потому, что некоторые грязные грифоны плюют на мою пищу.
Калафат, злобно засмеявшись, кончиком милосердника сбросил со стола оскверненную его слюной чашку Ганелона.
Иисусе сладчайший! Грязный грифон, отступник от веры истинной, смеется над моей верой. Он смеется над пищей моей и над питьем моим. Он хуже сарацина. У него злобные глаза, полные глупости и непонимания. Святая дева Мария, не дай мне впасть в гнев. Если грифон захочет меня ударить…
Но Святая дева Мария оберегала Ганелона.
Матрос-грек Калафат не решился поднять на него руку.
Мелко крестясь, как всегда, что-то негромко приборматывая про себя, по лесенке спустился грузный Алипий. Его длинный багровый нос хищно поворачивался, будто издали обнюхивал матросов. Левой рукой Алипий придерживал полы своего шелкового халата.
– Почему у тебя в руках кинжал, Калафат?
– Мне подарил его азимит.
– Подарил? – Алипий внимательно глянул в наглые черные глаза Конопатчика. – Даже не думай врать, Калафат, я все вижу. Я, например, вижу, что азимит тебе не по душе. Но «Глория», и ее груз, и ее команда – всё это принадлежит мне, а значит, Калафат, ты тоже принадлежишь мне. Ты дал клятву служить мне, и я дал клятву следить за тем, чтобы ты мог выполнять свою работу. А еще, Калафат, я клялся на Евангелии, что мой пассажир в пути не будет терпеть никакой нужды. Смирись, Калафат, иначе в Константинополе я тебя выгоню.
Алипий говорит громко, значит, он не совсем уверен в своих матросах, отметил про себя Ганелон. Алипий явно не хочет идти на открытую ссору с матросами.
– В городе городов стоят латиняне, как бы они с «Глории» не выгнали тебя, – злобно огрызнулся Конопатчик. – Подлые латиняне жгут и грабят Константинополь. Мы решили, Алипий, что не хотим отныне сидеть за одним столом с латинянином.
– Кто это мы? – удивился Алипий.
– Мы – матросы, – злобно объяснил Конпатчик и, схватив руку Ганелона, высоко поднял ее над столом. – Посмотри, Алипий! У латинянина сильные руки. Выглядит он как забитая трусливая крыса, но руки у него сильные. Он может мыть палубу и черпать ведром забортную воду. Почему он бесцельно проводит время под мачтой?
– Потому, Калафат, что вам плачу я, а он платит мне. И он хорошо платит. Ты, Калафат, должен чувствовать разницу. Если мой пассажир в Константинополе пожалуется властям, у меня могут отобрать «Глорию».
Матросы зароптали, а Конопатчик рассмеялся: «Азимит труслив, он не будет жаловаться. С этого дня, Алипий, латинянин будет работать на судне, как все мы, а питаться отдельно. И пусть он спит где-нибудь на носу. Там его будут обдувать ветры, и мы не будем слышать грязного запаха.
– Но как ты его заставишь? – осторожно спросил Алипий.
