Ознакомительная версия.
– Добыча Петрович гнилья не ест, – повторил клерк свой единственный, но неопровержимый довод.
– То есть это я гнильё ем? – несколько нелогично, но тоже неопровержимо возразила вдова.
– Давай уже съедим хоть что-то, – сказал я.
Завтрак занял не так много времени, и вот я неспешно шёл по улице, оставляя на чистом снегу свои грязные следы, а клерк семенил на полшага позади и каждый раз, когда я на него оборачивался, осуждающе кривил губы.
– Ну и что ты куксишься? – спросил я наконец, решив, что он всё ещё переживает. – Дался тебе этот фриторг.
Движением узенького плеча клерк отмёл моё предположение.
– Я брат Шершня, – сказал он надменно. – Младший.
– И кто у нас Шершень?
Моё невежество его шокировало.
– Он член ОПТ Лёши Рэмбо. Пишет Октавами.
– Октавами? Это меняет дело.
– Они поэты! – крикнул клерк. – Они люди Искусства! А ваши бандосы их сапогами, как скот!
– Так они первые начали, – сказал я незатейливо. – Или поэтам сапогами можно, а поэтов – нельзя?
– Ну ясно, – сказал он, тщательно подчёркивая презрение в голосе. – Ну ясно. Выкрутить дело как угодно можно, я сам юрист, не забывайте. – Здесь он не удержал гордой, довольной, простодушной улыбки. – А факт в том, что брат до сих пор в больнице. И я не слышал, чтобы кто другой в больницу попал.
– Верно. И чего ты от меня хочешь? Возмещения в установленной форме?
– А вы возместите?
– Конечно нет.
– Ну и патрон так говорит, – согласился он. – С физическим ущербом отправят в суд, а моральный вред просто не признают.
– Ну, положим, морально твой брат получил не вред, а пользу. Душевные потрясения стимулируют творческую деятельность.
– Вот вы всё-таки злой, – сказал он, опешив.
– Ты же юрист. Оперируй фактами.
– Разве это не факт?
– Если и факт, то недоказуемый. А недоказуемый факт называется мнением. Ты сам-то пишешь?
– Куда мне, – сказал он смиренно и при этом отводя глаза, из чего я сделал вывод, что кропает, кропает тишком.
Искусство глубоко запустило свои щупальца в жизнь провинции. Пусть мало кто открыто вставал под его знамёна, но тем сильнее бродило под спудом, во мраке неявленное, запретное, заговорщицкое – и, самое главное, молодое. Фиговидец был волен презирать и не верить, неожиданно оказываясь в этом случае на стороне отцов, устоев, грубых чувств, но его мнение уже ничему не могло повредить, и не только потому, что это было мнение обозлённого сноба.
– Вам, – сказал я, – то есть, хочу сказать, твоему брату, Леше Пацану и ОПГ в целом, не мешало бы познакомиться с тем, что делают коллеги в Городе. Ну, поэты высокой культуры и традиции. Я плохо разбираюсь в таких делах, но всегда лучше, когда можешь сравнивать.
– Искусство Города мертво, – важно повторил он явно чьи-то слова.
– Это из чего следует?
– Ну, мы же не слепые. Видим, кто сюда приезжает в Дом творчества.
Я вспомнил атмосферу вокруг Дома творчества.
– Не автовским бы предъявы кидать.
Клерк не стал делать вид, что не понял.
– Мы против эксцессов, когда ихними же книжками в них бросают. Это, в конце концов, незаконно. Вот и патрон говорит, что побивать противника нужно его оружием. В данном случае – не романами вместо камней кидаться, а писать романы лучше, чем те пишут.
– Интересуется, значит?
– Добыча Петрович – человек широкой образованности, – просвиристел клерк. Ради торжественности момента он счёл необходимым остановиться, а чтобы остановился и я, забежал вперёд и преградил мне дорогу. Щуплого даже в зимнем пальто, его сотрясали снаружи – ветер, изнутри – волнение. – Добыча Петрович – человек эпохи Возрождения! Добыча Петрович – гений!
– Да ведь я не спорю.
– Но и не соглашаетесь, – проницательно сказал он. – Ну же, Разноглазый!
С Добычей Петровичем я позавтракал вторично. Гением он то ли был – но таким смирным, уютным, просто оскорбление для каждого, кто читал о родстве гениальности и безумия и патент «гений» выдавал только по предъявлении справки «маньяк», – то ли не был, а вот трюкачом наверняка. Даже дымок над его чашкой закручивался куда ловчее моего.
– Ты с нами остаёшься?
Я был близок к тому, чтобы подавиться.
– С чего бы?
– Ну, миленький, тебе лучше остаться. Кстати, и Клуб косарей делает предложение. Я уполномочен вести переговоры.
– Но я не хочу быть косарём. Это не мой бизнес.
– Всегда можно найти управляющего. В конце концов, сдать плантации в аренду. С плантациями очень много всего можно сделать, если они есть.
– До зарезу вам нужен новый разноглазый, да?
– Увы, миленький, нет. – Добыча Петрович покрутил круглой головой на плотной шее. – Косари, скажу честно, в душе хотят, чтобы ты собственность продал и убрался подальше. Не понимают пока что всей ситуации. А кто и когда её всю понимает? – Он с наслаждением побулькал чаем. – Участие личности в истории всегда заканчивается одним и тем же.
– Позвал бы ты лучше Молодого про историю разговаривать.
– Я разговариваю с тобой.
Голос поверенного изменился, стал суше, жёстче… так и звучат из-под всех затей голоса сильных. Но уже вот – взгляд, улыбка (тихий шаг в сторону, показал себя и скрылся) – и привычный, прежний Добыча Петрович откидывается в кресле: маслена головушка, шёлкова бородушка.
– Ну-ка, миленький. Погляди на мой фарфор.
Я повернул голову.
– Гляжу.
Шкаф с фарфором источал медленное матовое сияние – будто полная луна сквозь неплотное облачко.
– Да, богато.
– А варвар, который привык считать богатство в козах и кучах навоза, тоже так скажет?
Давненько я не слышал о варварах – и не от Добычи Петровича ожидал услышать.
– Ну, ещё он красивый. Красивым-то он быть не перестанет?
– Даже если его расколотить?
Я вспомнил музейные коллекции Города.
– Черепки всегда можно склеить. Потому что он действительно фарфор и действительно красивый.
– Миленький, я тебя умоляю. И фарфор, и красивый он только до тех пор, пока есть глаза, которые и то и другое видят. И если я хочу, чтобы мой фарфор оставался фарфором – желательно и после моей смерти также, – то должен наличие этих глаз обеспечить. Преемственность и стабильность, понимаешь?
– Понимаю. Но разве Николай Павлович не разбирается в фарфоре?
– Разбирается. Но он его не любит.
Я кивнул и полез в карман за египетской. Кабинет качнулся игрушечной расписной колыбелькой и вдруг замер, превратился в неподвижный центр мерно кружащегося мира. На диво чистые окна лили отрадный свет, в одном потоке унося добрые улыбки, пустые слова и злые помыслы.
– А скажи мне, Добыча Петрович, что ты вообще знаешь о Канцлере?
– Самое главное. Канцлер пойдёт по головам.
– Да, но куда?
– Головам-то не всё равно? – Предостерегающим движением он отказался от сигареты. – Полагаю, что на историческую родину. Я ведь его не видел. А ты видел; неужели не разобрался? Всё, что он делает и ещё сделает в провинциях, – просто шантаж. Мы не цель, миленький, а средство.
– Вот именно, я его видел. Не похоже, чтобы у такого человека были такие куцые цели.
– Разве это куцая цель – изгою вернуться в Город?
– В Город он, конечно, вернётся, но по-другому. И Город сделав другим, и нас – другими.
– Так ты что, решил ему помогать?
– Нет, – сказал я, – какой из меня помощник.
Ничего не добившись от автовского разноглазого, я загнал его в отныне принадлежащий мне склад и там запер, посоветовав ждать и не гадить. Отвязавшись от поверенного, пошёл его проведать.
Дверь, вчера так надёжно запертая, оказалась приоткрыта, и сам замок – могучий, амбарный – лежал на земле с перекушенной дужкой. Пока я стоял над ним, как над павшим воином, до меня дошло, что на складе кто-то есть. И вот я сперва осторожно заглянул, а потом героически протиснулся.
Худой невзрачный паренёк душил моего пленника. Это была глухая угрюмая возня – ни брани, ни криков в голос. Один посапывал, другой хрипел. Нехорошей, сдавленной жутью веяло от всей сцены, словно она разыгрывалась на Другой Стороне, да ещё против правил.
Я подкрался, уцепил парня сзади и с неприятным чувством обнаружил, какие стальные жилы скрывались в заморенном теле. Но он вдруг покорно обмяк в моих руках. Полуобморочного, его уже легко было оттащить к стене и связать наиболее пригодными деталями его же одежды. Автовский разноглазый застонал и встал на четвереньки.
– Ты его знаешь?
– Нет.
– Он зачем-то вскрыл склад, увидел тебя и ни с того ни с сего начал душить?
– Да, примерно так и было.
Я внимательно осмотрел нападавшего. Ему было не больше двадцати, а сложением он и вовсе напоминал подростка. Нечёсаные тусклые космы свешивались на мертвенно-бледное лицо. На лице – а сперва я принял их за грязь – были вытатуированы слёзы: две под правым глазом, три под левым.
– А что это у него за наколка такая?
Ознакомительная версия.
