и вновь проигрывая в голове его голос «таких несчастных, как я», и ужаснулась. Сын вырос; вырос настолько, что она уже не может влиять на весь огромный, окружающий их мир, дабы оградить его от неприятностей, подстелить предупредительно соломки, где нужно. Он вырос и пережил любовь, оставившую шершавый шрам, который не залечить, приложив к нему как в детстве подорожник. И осознание матерью этой взрослости и трагедии сына было ужасно. Вечерние сумерки уже замаячили за окнами, а она всё ещё сидел на кухне, сжав полотенце, пытаясь осознать и тут же не принимая неминуемой быстротечности.
Учитель же, примчавшись в деревню, бросил у ворот машину, забежал в дом. Предчувствие и сладостное, и трагическое от скорого соприкосновения с чем-то, относящимся к Анюте, переполняло его. Так бывает, когда после потери человека любая деталь – всплывшее у кого-то воспоминание, найденная вещь, да даже случайно обнаруженная недочитанная им книга, вызывают трепет, словно от реальной встречи.
Вот он вбежал, швырнул на старенький диванчик куртку, сел у окна, развернув листок. Это было письмо, написанное тёмно-фиолетовыми чернилами. Красивые, старательно выведенные буквы с подчёркиваниями и завитушечками жались в стройные ряды. Сначала у учителя всё расплылось перед глазами от сильного волнения, потом строчки стали потихоньку выпрямляться, буквы принимать свойственное им очертание, и он прочёл «Дорогой мой Юра». Всё. Это единственное, что он смог прочесть, руки опять пошли мелкой дрожью, к горлу подступил ком, мир сжался до прочитанной фразы.
Юрий Алексеевич бросил письмо на стол и вышел во двор. Небо висело низкое, тяжёлое. Буря разыгралась всерьёз. В последние года такие явления стали частыми даже здесь на Среднем Урале. Леса безжалостно вырубались, и ветра гуляли беспрепятственно, нанося массу ущерба. Но сейчас учитель был ей даже рад; эта бесшабашная надрывная буря словно вырвалась из его груди во внешний мир. Ему, как и ей сейчас, также хотелось рыдать и рвать, забыться, смешать мысли и опустошить пережитую боль. Всё, что минуло, к тому нет возврата; и когда это осознаёт человек, то утешительна может быть только вот такая буря – всепоглощающая, страшная, могучая.
Он схватил из дровяника топор и безрассудно, не прикидывая, как сподручнее, принялся рубасить по чуркам, что валялись во дворе. Выл ветер, метался вверх-вниз топор и в едином гуле сливались в вое тополя над деревней. Физик взмок, изнемог от физического пресыщения. Согнувшись, он добрался до крыльца, рухнул на скрипучие доски. Ныло всё, и тело, и душа. В груди сдавило резко и очень больно; немного правее, чем при сердечных недугах и не так обширно, как при проблемах с лёгкими; ощущение будто тяжёлый прыгающий шарик внутри – так болит душа. Эта боль реальна и ощутима, хотя и в организме нет такого органа – душа. Органа нет, а боль есть; учитель теперь это точно знал. Он поднёс руку к груди, чтобы успокоить шарик внутри. Этот шарик никуда не денется, он навсегда сейчас там. Но чтобы продолжать жить, его нужно успокоить, поставить точку. Поэтому физик рывком поднялся, вошёл в дом и дочитал Анино письмо.
«Дорогой мой Юра! – Писала Анюта. – Мы вряд ли уже свидимся, не бывает так, что счастье дважды и на человека. А вот беды – могут. Почему же так, Юра, бывает? И добро всегда где-то рядышком со злом? Ты сейчас, наверное, пожимаешь плечами: мол не знаю, почему так. А я догадалась! Потому что - это жизнь, Юра. Это ни кино, ни роман – это жизнь; и в ней правда и ложь, зло и доброта, справедливость и подлость всегда рядом. И только от нас, слышишь, только от нас зависит, что из двух полюсов перевесит. Не победит, а перевесит.
Прости меня, что так резко закончились мы, но ты же понимаешь – добро должно перевесить в нашем общем мире, хотя бы на чуть-чуть…Твоя Анюта».
Учитель достал коробок спичек, и поджёг листок. Зажал в кулак пепел от целого мира, встал и, сделав несколько шагов, упал на старый диван. По стеклам уже стучали тяжёлые снежные капли, деревня встречала февральский неугомонный снегопад.
Утро после бури просыпалось невесело и тяжело. Солнце еле выкатывалось из-за сосен, разливаясь тусклой желтизной, птицы перекликались словно по принуждению. Юрий первым делом посмотрел на ладонь, на ней были размазанные въевшиеся остатки пепла.
Дышать после пройденного стало легче, но бесполезнее. Порвалась путеводная ниточка; и вся дорога погрузилась в туман. Странные подобные состояния бывают после пережитых потрясений, но их нужно просто переждать, потому что судьбы не бывают равнинные, всегда встретятся и холмы и низины. Но из каждой низины, если упрямо, не думая ни о чём, идти-идти-идти, то всегда можно выбраться.
Так думал учитель физики в своей неказистой деревенской избушке, механически совершая ставшими привычными действия.
Налил в умывальник воды из большого садового ведра, умылся. Поставил на маленькую электроплиточку чайник, бросил две ложки растворимого кофе в большую, купленную уже в местном магазине, кружку. Приоткрыл форточку, уселся напротив за шатающийся кухонный столик, подумав, что нужно подложить маленький брусок под ножку для устойчивости. Потом вышел во двор. Звуки деревни сливались с далёкими, резкими паровозными гудками, доносившимися со станции. Соседский кот с нахальной мордой вновь валялся у крыльца. Всё шло своим чередом.
Учитель потянулся, разминаясь, и вдруг услышал – в сарайке громыхнуло что-то и затихло. Словно упал железный предмет. Учитель осторожно распахнул низенькую дощатую дверку, всматриваясь внутрь сарая. Мальчишка лет одиннадцати, лохматый и щупленький, испугавшись, метнулся к стене. Он был и напуган, и обозлён, что его застукали.
- Ты что тут делаешь? – Нахмурился учитель, пытаясь получше рассмотреть паренька.
- А вам-то какое дело? – Огрызнулся тот в ответ.
- Как это какое? – Взвился учитель, но не зло, скорее с юморком, - это моя территория, и ты пробрался в мой сарай. Я тебя могу
