Струя свинца косой прошлась по палубе, хлестнула по мостику, высекая искры и опрокидывая человеческие фигурки. Пулемет захлебываясь выбрасывает пули одну за другой с невероятной скоростью. Ага, вот на палубе уже никого и не видно. За щитом носового орудия спрятался наводчик, видно только ноги, но попасть не получается. Орудие рявкает, но как видно грохот пуль по щиту не способствует точной стрельбе. Мимо. Все, орудие замолчало, некому подать снаряды, даже если подносчики и живы, то попрятались. На мостике тоже никого не видно, как видно попрятались за стальной защитой. Ну и не надо. Прекратился обстрел и слава Богу.
Крейсера куда-то усиленно стреляют, канонада вдруг разрослась с новой силой. Чтобы это значило. Вокруг "Страшного" ни одного разрыва. Науменко отрывается от оптики и видит как в стороне от японского эсминца, только что обстрелянного им проходит другой эсминец, вокруг которого вздымаются водяные столбы.
Очумели? Чего по своим-то лупить. Да кой черт свои! Это же наши! Вон Андреевский флаг развивается. Эсминец некоторое время идет прямо, а затем отворачивает и начинает выписывать зигзаги, уходя из-под обстрела. А с противоположного от "Страшного", борта японского миноносца взметается водяной столб. Есть! Воспользовавшись сумятицей и тем, что японец практически неуправляем, в результате пулеметного огня, "Смелый" провел минную атаку. Молодец! Немец, перец, колбаса!
"Смелый" подобно "Страшному" ночью отбился от своего отряда и возвращался в Артур. Привлеченный звуками боя и воспользовавшись тем, что на него никто не обращал внимания, он стремительно бросился в атаку, не забыв спустить флаг, чтобы запутать противника. Те как видно не ожидали подобной наглости от русского и приняли его за своего. Однако до конца сохранять инкогнито командир "Смелого", Шульц, не стал. Перед самой атакой, он приказал поднять флаг, едва заметив который японцы открыли по нему ураганный огонь, стремясь отогнать его от своего миноносца, но он все же успел провести свою атаку. Одна из мин прошла мимо, но вторая ударила точно посредине эсминца.
Шашка прогорела. Японцы вновь сосредоточили огонь на "Страшном", так как не имеющий повреждений "Смелый" улепетывал во все лопатки. Крейсера решили что лучше будет все же добить один миноносец, чем только повредить два. Науменко взглянув в сторону крейсеров заметил, что головной сильно сел на корму и уже стоит вторым, но быстро отстает. Второй же крейсер обойдя его преследовал "Страшного", оба вели непрестанный огонь, но пока безрезультатно. Расстояние медленно, но неуклонно росло, все же даже израненный эсминец все еще держал около девятнадцати узлов, как видно старенькие крейсера не могли дать и этого.
— Паша, давай в машину. Делай, что хочешь, но дай ход, столько сколько можно и даже больше. Давай. — Господи в который уже раз за сегодня он отдает эту команду. Выдержит ли машина такие нагрузки. Некогда. Должна выдержать. Иначе конец.
Науменко вновь встал к штурвалу, а что еще оставалось, только драпать. Ну давай родимый, выноси. Знаю что досталось. Знаю, что на ладан дышишь. Но надо.
Разрывы по бортам. Черти взяли под накрытие. Руль вправо, кораблик дает сильный крен, сам Науменко едва удерживается на ногах, руль влево. Что там сейчас испытывают кочегары и машинисты?
Из люка появляется всклокоченная голова матроса, лицо бледное, глаза ошалелые. Остававшиеся на палубе матросы, кричат на него, загоняют обратно. "Страшный" снова идет прямо, залп японских крейсеров уходит мимо. Выскочили из под обстрела. Вот и ладушки. Снова берут по накрытие. Руль влево…
За это только начавшееся утро "Страшный" уже второй раз оправдывал свое название. Правда, теперь в несколько ином значении. Сначала он был страшен для врага, своим убийственным началом боя, теперь же он был страшен, потому что на него не возможно было смотреть без содрогания.
Искореженные надстройки, трапы, палуба и труба создавали картину такого хаоса, что было просто удивительно, как этот корабль все еще продолжает сохранять плавучесть и способность передвигаться.
Когда "Страшный" все же оказался в гавани, на что Науменко уже успел потерять надежду, он вдруг ощутил усталость и практически без сил повалился на залитую водой, сажей и кровавыми разводами палубу, при этом его правая рука откликнулась тупой ноющей болью.
— Да-а, Петр Афанасьевич, теперь я за вами и в огонь и в воду, — лаконично изрек так же тяжело опустившийся рядом с командиром, Малеев. Жив. Все же жив. Голова перевязана, рука висит плетью, но жив.
— А как же они, — не скрывая горечи спросил Науменко, кивая в сторону лежащих на палубе трупов, до которых пока никому не было никакого дела, так как оставшиеся невредимыми или получившие легкие ранения были заняты оказанием помощи тяжелораненым. Не пострадавших в этом бою не было, один из матросов в машинном отделении обварился в результате порыва паропровода, настолько, что скончался практически на месте, страшная смерть.
В это время ему на глаза попался лежащий изгвазданный в крови и саже клочок материи с грязным посеревшим мичманским погоном. Все что осталось от Акинфеева.
— Бедный мальчик.
— Вы об Анрюше, — в голосе Горского слышалось уважение и гордость. — Да Петр Афанасьевич, этот мальчик заставил по-другому посмотреть на нашу молодежь. Ведь он боялся перед боем и не скрывал этого. Но как хладнокровно он лупил из орудия и покрикивал на бывалых матросов, когда те робели. Я даже решил для себя, что если выберемся лично напою паренька вусмерть.
— Между страхом и трусостью есть большая разница, — устало процитировал Науменко слова мичмана перед боем, едва шевеля бледными губами.
— Теперь я это точно знаю, — голос Малеева предательски дрогнул. — Петр Афанасьевич да вы ранены.
Науменко растеряно посмотрел на правое плечо и удивленно заметил, что рукав кителя полностью пропитался кровью, которая успела уже подсохнуть, кровотечение остановилось само, без перевязки. Значит, его ранило чуть не в начале боя, а он и не заметил. Странные выверты все же способен устроить человеческий организм в минуты опасности.
К "Страшному" спешно направлялись шлюпки и катера, в одном из них Петр Афанасьевич узнал знакомую невысокую фигуру с развивающейся седой бородой. Все же нужно будет пригласить Макарова на обед, отчего-то не ко времени мелькнуло в его голове.
— Антон! Папа…
— Успокойся Света, — перебил жену Песчанин и быстро поднявшись из-за стола нежно прижал ее к груди. — Я все знаю. Волноваться не из-за чего. Все слава богу обошлось.
— Что обошлось! Папа погиб! — в истерике вскричала Света.
