Генерал Страуберри остановил свой отряд и скомандовал в атаку. Я не счел нужным принимать в ней участие, тем более, что Пижон на своем муле не мог сопровождать меня. Мы остались вдвоем между отрядом кавалеристов и пехотой, теснившейся на дебаркадер.
Правду сказать, мы представляли довольно нелепую группу на этом открытом поле. Первым сообразил это Пижон.
— Поплетемся-ка и мы на станцию, патрон — сказал он. — По правде говоря, весь мой геройский дух выветрился, и я бы с наслаждением задал стрекача…
— В самом деле, что нам тут торчать, — ответил я. — Едем…
Но в эту минуту дикие крики раздались вправо от нас. Двое китайских кавалеристов, отделившиеся от отряда, с которым бились наши, летели на нас во весь опор.
У нас были револьверы, но у наших противников — ружья, и я видел, как они целились в нас.
Моим первым движением было ускакать, но Пижон? Упрямый мул трусил легкой рысцой и никакие усилия моего злополучного товарища не могли заставить его двинуться быстрее.
— На землю, Пижон! — крикнул я. — Укроемся за животными…
Мы соскочили наземь и, поставив рядом мула и коня, укрылись за ними. Китайцы мчались, стреляя на скаку. Мы отстреливались из револьверов, придерживая животных под уздцы свободной рукой. Ни китайские, ни наши пули не попадали в цель. Только когда они были уже близко, их выстрелы сделались удачнее, наша лошадь и мул, пронизанные пулями, повалились на землю. Мы прилегли за ними; китайцы спешились, чтоб лучше прицелится, мы выстрелили разом; один из них упал.
— Ага! Это моя пуля! — воскликнул я с гордостью.
— Ну, нет, патрон, — возразил Пижон, целясь в другого китайца — это я его уложил…
Он выстрелил. Второй китаец грохнулся на землю.
— Браво! — крикнул я. — Ну, первого вы уступите мне.
— С удовольствием, патрон! Пусть читатели «2000 года» думают, что мы вдвоем расправились с отрядом китайцев…
Увы, до «2000 года» было еще далеко. Мы не могли овладеть лошадьми «отряда», так как, испуганные выстрелами, быть может — задетые пулями, они умчались прочь. Поэтому мы пустились на станцию пешком. Но вскоре нас догнали наши всадники, возвращавшиеся из схватки. Они мчались, как сумасшедшие, иные кричали нам на ходу:
— Торопитесь! Целый полк за нами…
— Где генерал? — крикнул я.
— Убит.
Мы оглянулись. Вдали виднелась неприятельская конница.
— Возьмите нас с собой, — крикнули мы. — Наши лошади убиты…
Мне показалось, что последняя группа всадников останавливается, чтобы исполнить нашу просьбу. Но тут случилось нечто странное. Трое или четверо всадников вместе с лошадьми грохнулись наземь, пораженные каким-то невидимым оружием. Я поднял глаза к небу. Над нами, метрах в пятидесяти, вился японский аэрокар. Оставшиеся в живых всадники, бешено шпоря лошадей, унеслись как ветер. Мы стояли беспомощные, оцепенев от ужаса. В одно мгновение гондола аэрокара очутилась подле нас, сильные руки схватили меня и Пижона, подняли, перевернули, бросили на дно гондолы — и аэрокар взвился в высоту перед носом у китайского отряда.
В плену у японцев. В Сан-Франциско. Унизительная процессия. Военный суд. Смертный приговор. План г. Дюбуа. Сонное зелье. Неудавшееся бегство.
Я лишь смутно сознавал, что происходит. Я чувствовал только, что лежу на дне гондолы, в самой неудобной позе.
— Теперь конец! — мелькнуло у меня в голове. — Участникам эриксоновской бойни нечего рассчитывать на добрый прием…
Я вспомнил о флакончиках с ядом, которые мы имели при себе на всякий случай, и взглянул на Пижона. Он был бледен, как полотно, и выглядел совсем растерянным. Надо полагать, впрочем, что и у меня фигура была не слишком геройская.
— Что делать? — сказал я. — Не принять ли нам яд?
— Кажется, это было бы самое разумное… Да как его примешь? Ведь мы связаны…
В самом деле, я тут только заметил, что мое тело обвито веревкой и я почти не могу пошевелить руками.
— Скверное положение, патрон! И какое отношение к представителям печати — связать, точно каких-нибудь жуликов! Не придумаете ли чего-нибудь? Может, вам придет в голову какая-нибудь идея…
Но какие уж тут идеи: самой крохотной мыслишки в голове не шевелилось! Я мог только кряхтеть, стараясь улечься поудобнее.
Прошло часа два, когда мы почувствовали легкий толчок гондолы о землю. Японский офицер сказал нам что-то на своем языке. По жестам, сопровождавшим его слова, можно было догадаться, что он требует, чтобы мы встали. Это было не совсем легко исполнить со связанными руками, но так как ноги у нас оставались свободными, то мы кое-как поднялись и вышли из гондолы при помощи японских солдат. Кругом виднелись палатки, офицеры, солдаты — мы, очевидно, находились в японском лагере. Нас окружил взвод солдат с ружьями.
— Никак, они собираются нас расстрелять? — сказал мне Пижон.
— Нет еще, не теперь, — ответил по-французски какой-то важный офицер. Как мы узнали впоследствии это был сам генерал Лоритомо, командовавший Калифорнийской японской армией. Он предложил нам несколько вопросов:
— Вы французы?
— Да, генерал, — ответил Пижон.
— Вы были на Свинцовой Горе вместе с маршалом электрических сил?
— Да, генерал.
— Хорошо. Завтра вас отправят в Гаруко. Заметив наше недоумение, он прибавил:
— Гаруко — это японское название Сан-Франциско, из которого мы выгнали янки.
Нас отвели в какую-то постройку, где развязали, обыскали, отобрали бумажники, часы, чековые книжки — на двести пятьдесят тысяч франков — и флакончики с ядом. Субъект, который распоряжался обыском, какой-то старый японский сморчок, скрюченный и болтливый, очевидно, догадался об их содержимом, так как злобно засмеялся и принялся что-то объяснять нам. Судя по жестикуляции, он давал нам понять, что до самоубийства нас не допустят, а проделают над нами… чуть ли не «харакири», вообще что-то, что нам вовсе не понравится. Наконец, эта старая обезьяна угомонилась, указала нам на две циновки в углу и ушла, оставив нас под надзором двух часовых.
На другой день нас усадили в вагон железнодорожного поезда и отправили в Сан-Франциско или «Гаруко».
Мы ехали более суток. Поезд тащился, как черепаха, то и дело останавливаясь на станциях, чтоб пропустить поезда, направлявшиеся на театр военных действий. Погода была дождливая, что еще более усиливало нашу тоску. Мы мало разговаривали, больше молчали, погруженные в невеселые размышления.
Наконец, наш поезд прибыл-таки в Сан-Франциско. Нас высадили из вагона и тотчас развели в разные стороны под охраной солдат.
Кругом кишела толпа любопытных, которую солдатам приходилось отгонять от нас чуть не прикладами. Вообще появление наше вызвало сенсацию. Я догадался, что нашему взятию в плен хотят придать важное значение; вероятно, желтое население Сан-Франциско было оповещено о том, что захвачены двое сотрудников и помощников знаменитого Эриксона, истребителя японцев и проч., и проч.
Но я никогда бы не догадался, о том, что мне предстояло.
Сначала меня отвели в какую-то постройку, где солдат указал мне ванну, давая понять жестами, что я должен раздеться и вымыться. Ну, это было недурно, и я не заставил себя просить. После суточного путешествия в вагоне я чувствовал себя разбитым и неимоверно грязным, так что с наслаждением принял ванну.
Когда я вылез и вытерся, как умел, бумажным полотенцем, тот же солдат указал мне на японскую одежду, в которую я, очевидно, должен был нарядиться вместо европейского костюма. Японцы, принявшие в армии европейский мундир, сохранили в домашнем обиходе национальную одежду из патриотического чувства.
Не без труда напялил я на себя непривычное для меня облачение: бумажную рубаху, широкий пояс, кимоно — род просторного халата цвета вареного гороха, туфли на подставках. Не найдя в карманах нового костюма носового платка, я знаками дал понять солдату, что не прочь бы запастись этим небесполезным с точки зрения культурного человека предметом, и получил аккуратно сложенный в восьмушку лист тонкой бумаги. Шляпу мне оставили мою, европейскую.
Судя по усмешкам солдат, я выглядел в этом костюме порядочным чучелом — по крайней мере на японский взгляд. Но приходилось мириться с обстоятельствами.
Тотчас после этого меня вывели на улицу, где находился отряд всадников под начальством трех офицеров. Это был приготовленный для меня конвой. Но в каком странном экипаже я должен был путешествовать под его охраной! Представьте себе большой ящик на толстой жерди, концы которой лежали на плечах у двух пар дюжих носильщиков. Так вот что они выдумали, желтые черти! Будут носить меня по городу и показывать толпе, как редкого зверя — меня, европейца, парижанина, корреспондента самой распространенной во Франции газеты!..
