Он сжал свой кулачище, демонстрируя наглядно, что тем, кто обидит его подчинённого, придётся несладко.
— Молодежь уезжает, вот что плохо, — продолжил Байбаков. — Все после 8-летки нашей сразу в город едут, в училище поступать. Оно и правильно, с одной стороны. Но там прописываются в общежитии, получают паспорта — и всё! Мальчишки после армии в село уже не возвращаются, в городе-то интереснее жизнь. Ну и девки, понятно, им тоже в деревне скучно, вкусили уже городских соблазнов. А чем у нас плохо, а? Вот скажи, Сень, чем? Школу-восьмилетку отремонтировали, детский сад, считай, новый построили… Дом культуры отгрохали — дворец! Кино каждые выходные показывают, танцы по вечерам, кружки всякие, чтобы детишки занимались. А художественная самодеятельность у нас знаешь какая⁈ Хоть сейчас на гастроли отправляй! Я и сам на гармошке играю, да и пою неплохо… ну, народ говорит так, во всяком случае. Иногда даже выступаю с нашим хором. Несолидно для председателя колхоза-миллионера, орденоносца, да ещё депутата областного Совета народных депутатов? Может быть. Но я сам из народа вышел, чем я лучше их? Тем, что меня председателем назначили? А может, Антонина Петровна Сидорова, наша знатная доярка, была бы лучшим председателем? То-то и оно!
Он замолчал, глядя на пустую дорогу перед собой. Но долго не выдержал, кивнул в сторону моего окна:
— Вон, гляди, комбайны наши пшеницу убирают. Пшеница уродилась — зёрнышко к зёрнышку. Сейчас самая страда, даже в ночь люди работают. Берём по 20–25 центнеров с гектара… А вон, гляди, усадьба княжеская, вернее, то, что от неё осталось.
Мы как раз оказались на взгорке, и отсюда я увидел буквально пронизанное лучами солнца внушительного вида строение красного кирпича. Пронизанное — потому что крыша отсутствовала, и свет беспрепятственно лился сверху наискосок сквозь большие оконные проёмы. Да-а, когда-то это был настоящий дворец.
— Я в истории не силён, — продолжал Байбаков, крутя баранку. — Мне бабка моя рассказывала, что ещё Пётр I пожаловал эти земли своему свояку князю Куракину. А его сын уже, будучи сосланным сюда Екатериной II за слишком длинный язык, отстроил вот эту прелесть. Тут среди местных из поколения в поколение передаются рассказы, какие балы Куракин закатывал в своей усадьбе, какой парк он отгрохал, каких гостей принимал… Ну ничего, со временем и у нас будет не хуже. Дворцы, конечно, строить не собираемся, не при царском режиме, чай, живём, но достойную жизнь сельчанам обеспечиваем уже сейчас. Лучшие комбайнёры вон все уже на своих машинах раскатывают, на «Москвичах» да на «Жигулях». Дорога-тог вон асфальтовая, следим за ней, ну а мне и по полям приходится мотаться, и в распутицу тоже, так что на этом козлище, — он похлопал ладонью по рулевому колесу, — мне везде дорога.
Фёдор Кузьмич не без гордости заявил, что раньше, до революции, вот эта дорога была вымощена булыжником, потом его попросту разворовали сами крестьяне, и долгие годы на месте нынешнего асфальта пролегала грунтовка. А вот он семь лет назад за свои, колхозные средства заасфальтировал дорогу, как ведущую к селу, так и главную, ведущую сквозь село и уходящую дальше на Константиновку. Причём асфальт клали по ГОСТу. Был он, конечно, с вкраплениями гравия, а не гладенький, как делали в 21 веке, но если и впрямь по ГОСТу, то, значит, такая дорога не один год продержится, прежде чем начнут появляться рытвины и колдобины, которых я пока не наблюдал.
Слушал я Байбакова, и думал, что побольше бы таких людей, как этот председатель, глядишь — и не развалилась бы страна усилиями в том числе кучки примазавшихся к власти ублюдков. Даже вспоминать не хочется, через что пришлось пройти не только нам, врачам, но и подавляющему большинству россиян в лихие 90-е.
— Сначала в амбулаторию заглянем, я уже предупредил, что нового терапевта везу. Люди ждут, познакомиться с тобой хотя, Сеня… Ничего, что я так тебя, по-свойски?
— Между нами можно, а в присутствии посторонних к врачу желательно обращаться на «вы», и по имени-отчеству.
— Понял, не дурак, — с серьёзным видом кивнул Байбаков. — Хотя я уже привык почти со всеми на «ты», включая врачей, да и они мне так же… Но с тобой, так уж и быть, по имени-отчеству.
Он всё же не удержался и хмыкнул.
— Потом к Евдокии повезу. Я её уже предупредил, разрешил пораньше с работы уйти, чтобы дома нас ждала. Обещала баньку истопить. За твоё проживание и питание, кстати, колхоз ей доплачивать будет, так что ты в этом плане деньгами не сори… Куда ты, дура⁈
Он резко дал по тормозам, и я и едва не впечатался носом в лобовое стекло. А Байбаков навалился грудью на руль, но вроде бы обошлось без серьёзных последствий.
Причиной резкой остановки стала женщина, выскочившая на дорогу прямо под колёса машины. Глаза выпучены, волосы чуть ли не дыбом стоят, на ногах домашние тапочки…
— Алевтина, ты чего творишь⁈ — орёт Байбаков, высовываясь в окно. — Жить надоело?
— Кузьмич, беда! — приложив ладони к груди, стонет женщина и, кажется, готова уже рвать на голове волосы. — Срочно моего Тольку в больницу вези, помирает он!
— В смысле помирает?
— Да подавился! — объясняет она с таким видом, словно председатель уже знаком с информацией, но почему-то никак её не осмыслит. — С кумом обмывали его мотоцикл, тот самогону принёс, салом закусывали, вот и подавился Толька этим салом…
Я выскакиваю из машины.
— Где ваш дом?
— Вона, вон тот, с красной крышей, — тычет она пальцем в сторону крепкого дома, обнесённого зелёным забором.
И я несусь к этому дому, а за мной, судя по топоту ног, мчатся Алевтина и Фёдор Кузьмич. Влетаю в дом и вижу, как рядом возле стола с остатками пиршества на полу лежит мужчина с уже синеющим лицом и слабо дёргающимися конечностями, а над ним на коленях стоит его более возрастной собутыльник, видимо, тот самый кум, и растеряно повторяет одно и то же:
— Толян, бля, ты чё? Толян, бля…
— Ну-ка!
Я отталкиваю мужика в сторону, краем глаза
