Врач не принимал участия в конфликте. Его тихо рвало в сторонке.
— Чёрт с вами! — Старший доктор сплюнул досадливо, махнул рукой, взвесил на ладони бутыль и неожиданно приложился к грязному горлышку. Вновь цикнул тягучей слюной и, сгорбившись, поплёлся к джипу администрации. Пьяный салют продолжался. Остро и пряно пахнущие тёплые гильзы одна за одной отлетали, выброшенные отражателем затвора. Пиф-паф. Пиф-паф.
Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?
— Ты ночевать здесь собрался? Не советую, — услышал я голос водителя.
Последний автомобиль собирался отчаливать с кладбища.
— Садись, парень. До базы подбросим.
Дважды повторять мне не нужно. Перспектива остаться на ночь среди болот вряд ли кого обрадует. Я скоренько вскарабкался в салон, просунул голову через окошко перегородки. Девчонка, которую я лечил недавно, сидела в кабине, демонстративно отвернувшись в сторону, и боролась со сном. Борьба, похоже, была неравная.
— Как тебя зовут, слышь, красивая?
— Вам-то что? — буркнула та, не отводя взгляда от унылого заоконного пейзажа. Я выудил из кармана бинт, заложил конец толстенькой салфеточкой. Наклонившись, пошарил в чужом ящике. Найдя спирт, обильно намочил её. Протянул вперёд.
— Эй, красивая! Локоток перевяжи. Я там напортачил маленько.
Она посмотрела на свою руку. У локтевого сгиба расплылось неэстетичное синее пятно — следствие моих манипуляций. Перевела взгляд на меня, видимо ища в моём лице осуждение или насмешку. Не найдя ни того, ни другого, смягчилась:
— Меня зовут Дженифер. Дженни.
И в знак примирения, протянула ко мне «подпорченную» руку:
— Сделай, пожалуйста.
Я аккуратненько приспособил компресс на локтевой сгиб, завязал, стараясь не затягивать слишком туго. Улыбнулся, попытавшись сделать это как можно дружелюбнее. Представился.
— Спасибо, Шура. — И, не сдержавшись, широко зевнула. — Что ты мне там вколол? Спать хочется — сил нет.
— Ну так и спи. На меня внимание обращать необязательно.
Дженифер отвернулась, прислонилась светлой головкой к боковой стойке, закрыла глаза. Я откинулся на спинку вертящегося кресла салона, тупо глядя на бесконечную гать в бесконечных топях.
Безветрие. Мягкие редкие хлопья снега вертятся, как отпущенные в полёт пёрышки, оседают неслышно. Вечер сиренев и тих. Ветки яблонь сверкают длинными иголками стеклянных кристаллов. Тёмные еловые лапы согнулись до земли под толстыми мягкими подушками. Наст хрустит, как целлофан. Скатерти на крышах окаймлены стеклянной бахромой сосулек. Русло реки съела лиловая тень. Над пропадающей в поле лыжнёй встаёт низкая луна в двойном круге света. Ранняя, ещё не запылившаяся звезда заглядывает в печную трубу, жмурясь от пышного белого дыма, прямым столбом уходящего ввысь. Чурки лопаются под топором и брызжут щепочками. В воздухе запах мёрзлой берёзы.
Высыплю свежую охапку на некрашеный пол, швырну телогрейку в угол. Скрипнет закопчённая задвижка. Огонёк сначала робко скручивает бересту в рулончик, скручивает и вдруг вспыхивает бело и ярко, охватывая поленья. И вот уже накалилась чугунная дверца, набравшее силу пламя шкворчит и постреливает угольками. Медный чайник свистит, суля закипеть. Смородиновая настойка, недавно выуженная из снега, обтекает крупными слезами на хрусткие огурчики в глиняной миске. Ворошу кочергой уголья, отворачивая лицо от алого жара. Чуть прикрываю вьюшку.
Когда ты успела войти, милая? Я не слышал скрипа двери. Твои щёки красны от холода и в ресницах запутались снежинки. От тебя пахнет морозом и хвоей. Замёрзшие пальцы не справляются с пуговицами серой шубки. Дай я помогу тебе её снять. Какие у тебя холодные руки… Щёки… Губы… Протяни ноги к печке. У меня есть немного клубничного варенья к чаю. Какой холодный вечер… Ты останешься у меня? Пожалуйста…
Тряхнуло машину на неровно уложенных плитах. Как там говорила Владычица Ночи? Это стихи? Нет, это бестолковые мысли. Водитель что-то бубнит себе под нос, странным образом в согласии с моим воображением:
— А здесь и зимы-то никакой нет совсем… Господи, я бы каждую снежинку расцеловал, каждую сосулечку обнял! И Новый год тут не празднуют. Вот у нас, бывалоча… Э, здеся на базу поворот, а моя, вишь, разоспалась. Будить, что ли?
Я потряс Дженни. Голова девчонки беспомощно перекатилась с одного плеча на другое, упала на грудь. Открылась хрупкая беззащитная шейка с крупной родинкой у основания. Перелечил…
— Что делать-то? — забеспокоился водитель.
— Что-что… Куда у неё вызов? — Погонщик скоропомощной телеги завозился, зашебуршился и, чертыхаясь, выудил откуда-то огрызок бумаги с координатами вызова.
— «Плохо». Что плохо? Где плохо? Диспетчеры напринимают хрен знает чего, не спросивши! Ровница. Это далеко?
— Да не-е. Соседний сектор, вёрст двадцать по прямой.
Я покрутил носом, в который раз бесцельно удивляясь здешним понятиям о «близко» и «далеко».
— Поехали, я обслужу Всё одно безлошадный пока. Но чтоб потом на базу!
— А где ж твой транспорт?
— На базе.
— А водила где?
— В могиле.
Охота разговаривать у пилота пропала. Он сгорбился над баранкой, упытрившись на косые трещины в мокром бетоне дороги.
Сзади раздалось шуршание, скрипение, хруст и несколько погодя сонный писк:
— Проблемы, коллега?
Мятая и взъерошенная со сна Люси выбралась из внутреннего кармана моей куртки, брошенной на носилки. И как это она там оказалась?
— Есть некоторые, — я передал ей бумажку с вызовом.
— Ха, тоже мне, проблема! Эту дуру здесь все знают как облупленную. Она каждый день вызывает.
— Что, такая больная?
— Здоровей тебя.
— Так зачем?
— А на белый халат посмотреть.
Есть такая категория больных, каких в районе обслуживания любой станции «Скорой» двое-трое найдётся. Вряд ли существует разумное основание тому, почему они ежедневно хотят видеть медиков, которые со временем начинают их тихо ненавидеть и испытывать на их организмах самые изуверские лекарства в надежде отучить от скверной привычки хвататься за телефон. Их задубелым задницам, однако, всё нипочём. Дикие разумоотшибающие коктейли и зверские смеси снотворного с мочегонным благополучно усваиваются их организмами, не принося желаемого результата. В борьбе клиентов со «Скорой» неизменно побеждают клиенты, и многострадальная бригада, исчерпав все возможные поводы к проволочке, вновь обречённо тащится на вызов, проклиная бабку или деда на чём свет стоит.
