— Так ты же сам мне объяснял, что взрывной рост населения — это катастрофа!
— Только если у вас нет таких умных ребят, как мы! — засмеялся уже слегка захмелевший Фред. — Угадай, куда мы денем лишний десяток детишек с каждой семьи?
— Боюсь даже предположить.
— Помнишь, я тебе говорил, что модель промышленного развития включает в себя четыре условия: общенациональный рынок, внешние таможенные тарифы, инвестиционный капитал и массовое образование?
— Помню, — кивнул я.
— Про рынок и таможню я тебе разъяснил, про капитал как-нибудь при случае напомни, а сейчас черёд массового образования!
— Школы, что ли, откроете?
— Нет, во-первых, в школу крестьяне детей не пустят. Нечего ерундой заниматься, надо по хозяйству помогать. Никакого применения образованию они не видят, да его пока и нет. Какой смысл учить ребёнка читать-писать, если на три деревни один писарь при храме, и больше не надо? У писаря свои дети есть, он их и научит. Ну а во-вторых, кто в этих школах преподавать будет? Где найти учителя в каждую деревню, когда читать умеет один из трёхсот? А даже если найти — кто его кормить будет?
— Но вы, конечно, всё продумали.
— Разумеется. Прозит!
Мы выпили, и Фред продолжил:
— При недостатке ресурсов первое дело — инфраструктурная консолидация. Уменьшает затраты на единицу продукции. Один большой завод выгоднее сотни мелких фабрик. Одна большая школа менее затратна, чем сотня деревенских. Потому что там один учитель не на десяток разновозрастных оболтусов, ненадолго отбежавших от сохи, а на сотню детей, рассортированных по возрасту, полу и интеллектуальному потенциалу.
— А как же крестьяне детей будут в эти школы возить? — неожиданно заинтересовалась Лирания. — Вино хорошее?
— Недурное, — рекомендовал Фред, — налить тебе?
— Да, пожалуйста.
— Конечно, крестьяне не будут возить детей за тридевять земель в уездный центр, — пояснил он, доставая третий бокал, — это нереально. Поэтому детей мы у них заберём.
— Отберёте детей у родителей? — ужаснулась Нагма. — Это жестоко!
— Ничего подобного, — Фред подал бокал Лирании и плюхнулся обратно в кресло, задрав ноги. — Прежде всего, никто их насильно отбирать не будет. Сами притащат и будут просить забрать.
— Родители? Детей? — не поверила моя дочь.
— Именно. Не суди по себе, ребёнок, тут совсем другая жизнь, и в ней гораздо меньше сантиментов. Дети — это одновременно рабочая сила и голодные рты. Они нужны в той мере, в какой первое преобладает над вторым. И это не жестокость или чёрствость, а вопрос выживания. Если надел земли может прокормить родителей и троих детей, то четвёртый — это уже голод, а пятый — голодная смерть. И что лучше — отдать ребёнка на казённый кошт к «дланникам» или смотреть, как он умирает с голоду? При этом Длань Императора не только прокормит ребёнка, но ещё и приплатит родителям!
— И они продадут собственных детей? — всё ещё не верит Нагма.
— Знаешь, давно и в другом мире я однажды ехал через поражённые неурожаем земли, — сказал задумчиво Фред. — Я ехал на лошади и был хорошо одет, а значит, очевидно богат. Меня много раз пытались ограбить и убить, но речь не об этом. В каждом селе, которое я проезжал, ко мне выходили крестьяне. Голодные, худые, оборванные. Они не просили еды, они видели, что у меня нет с собой продуктов, чтобы их накормить. Они не просили денег, потому что даже дай я их — им негде было купить продовольствия. Они выносили своих детей, многие из которых уже не могли ходить от истощения, брели за лошадью и протягивали их мне.
— Зачем? — тихо спросила Нагма.
— Чтобы я забрал хоть одного. Может, мне нужен молодой слуга или работник в дом, да пусть даже юная наложница — неважно, лишь бы у ребёнка был шанс выжить. Потому что иначе им придётся убивать самых слабых, чтобы накормить ими остальных.
— Какой ужас… Неужели это правда, Фред? — Лирания отложила гитару.
— Увы, людоедство в то время и в том месте было чудовищной, но достаточно утилитарной практикой. Им надо было кормить тех, кто имел шанс выжить.
— Вы взяли кого-нибудь? — осторожно поинтересовалась Нагма.
— Без комментариев. Но я тебя уверяю — недостатка в контингенте Императорские Интернаты испытывать не будут. Скорее придётся осторожно подходить к размеру вознаграждения, чтобы крестьяне не отдали всех детей до единого и не начали их воровать у соседей.
— Детский дом — это ужасно, — сказала Нагма с чувством.
Она знает, о чём говорит, — я, работая педиатром, регулярно проводил диспансеризацию в детдоме, и дочь несколько раз ездила туда со мной. Война постоянно плодила сирот, и, хотя средств государство на них выделяло достаточно, и они, в общем, были обеспечены всем необходимым, атмосфера там… Довольно специфическая. Место беды. Я каждый раз потом успокаивал Нагму и объяснял, почему мы не можем их всех забрать. Кажется, остаться вот так одной — это единственное, чего действительно боится моя бесстрашная в целом девица. Для неё детдом — это худшее, что может случиться. Воплощённый кошмар. Но бывает участь и куда хуже.
— Поверь, девочка, условия там несравнимо комфортнее, чем те, что у них дома. Они будут сыты, жить в тепле, иметь медицинский присмотр — в меру местной медицины, но это лучше, чем умереть от гангрены, просто загнав в руку занозу. Антибиотиков тут нет, но простые антисептики уже в ходу. А главное — все они получат начальное образование, а те, кто проявит способности и усердие, пойдут и дальше. В ближайшие годы Меровии понадобятся все грамотные люди, которых она сможет получить, так что трудоустройство им гарантировано. И эта работа будет куда лучше, чем всю жизнь пахать землю, собирая крошечный урожай и никогда не зная, хватит ли его, чтобы дожить до следующего.
— Всё равно это как-то… Жестоко, наверное. Правильно, но жестоко.
— Жизнь вообще юдоль страданий, — заметил Фред философски.
Мне подумалось, что Олли бы с ним не согласилась, а я, скорее, да. Жизнь — так себе штука.
— Вот, — сказала Нагма, протягивая Фреду блокнот, — я вас нарисовала.
— Похож, — признал он, посмотрев. — Действительно, талант. То-то Теконис так в тебя вцепился. Но учти, ваши фокусы на меня не действуют.
— Я знаю. Я просто так. Люблю рисовать людей. Так их проще понять.
— И что ты поняла? — спросил Фред серьёзно.
— Без комментариев, — ответила важно Нагма.
— Молодец, — засмеялся техник, — так и надо.
* * *
— Он взял тогда ребёнка, — сказала внезапно Нагма, когда мы вернулись в нашу комнату.
— Откуда ты знаешь?
— Я же его рисовала.
— Ты можешь увидеть такие подробности?
— Обычно нет. Просто совпало — он рассказывал, я рисовала, он очень ярко вспомнил, я вдруг поняла.
— Взял, значит?
— Агась. Девочку. Маленькую.
— И что потом?
— Не знаю. Что угодно. Но для него это важно.
— Надо думать. Не такой он, значит, циник, как выглядит.
— Такой, — вздохнула Нагма. — Хотя не всегда. Но он не злой, а я думала, что да.
— Почему?
— Почему-то. Он так об этом говорит… Как будто здесь… Ну, не совсем люди, что ли.
— Клиенты и инструменты?
— Агась.
— Наверное, иначе нельзя, колбаса. Если переживать за каждого, то ничего не сделаешь для всех.
— А они, то есть мы, — для всех? Или для себя?
— В основном для себя, — признал я. — Всё-таки это работа. Но от неё, по идее, станет лучше всем. В прогрессе хватает минусов, но дети определённо будут умирать реже.
* * *
— Ну и как тебе принц теперь? — спросил я у разглядывающей свежий портрет Нагмы. — Уже не такой противный?
На рисунке весьма симпатичный пятнадцатилетний подросток. Даже, пожалуй, красавчик. В маму. И нарисован так… со старанием.
— Ну… — уклончиво ответила дочь. — Эти пять лет пошли ему на пользу.
— Красивый мальчик?
