– А что еще вы хотите узнать? Я вам все рассказал, что же еще?
– Да мы только начали. У меня к вам еще множество вопросов. Начнем с самого простого – сколько раз вы стреляли в Фуркевича, из какого оружия, и где оно?
– Стрелял из нагана, – сообщил Тухачевский. – А сколько раз – не помню. Наган, если вас интересует, я отдал товарищу Смилге, члену РВС фронта.
Молодец Смилга. Еще не хватало, чтобы Тухачевский пришел на допрос с оружием. Хотя…
– У вас есть при себе какое-нибудь оружие? – спросил я.
Командующий фронта встал с места, демонстративно потряс пустой кобурой, похлопал себя по бокам. Фыркнул довольно презрительно:
– Если желаете – можете меня обыскать.
Эх, а мне ужасно хотелось обыскать комфронта. Не будь здесь Троцкого, так бы и сделал. Впрочем, а какого черта я стану церемонится?
– То есть, вы не возражаете? – для проформы поинтересовался я, а потом, без малейших угрызений совести пошел обыскивать комфронта. И впрямь, ничего нет.
Я услышал звук, наподобие клекота со стороны зрителей, но не понял – осудительный, или одобрительный, но мне уже стало по барабану. Я на работе, и проблема – поссорюсь ли с сильными мира сего, меня уже ни капли не волновала.
– Спасибо вам за содействие, теперь можно сесть, – поблагодарил я Михаила Николаевича и спросил: – А правда, что в военном училище вы считались отличным стрелком?
– Я был чемпионом Второго Московского кадетского корпуса, чемпионом и вице-чемпионом Александровского военного училища по стрельбе из револьвера, и из винтовки, а также по фехтованию на саблях, – вскинул подбородок будущий маршал.
Впрочем, у меня появились сомнения – а станет ли в этой реальности Тухачевский маршалом? Вон, товарищ Троцкий очень внимательно вслушивается в наш диалог и, похоже, что ему интересно.
– Как замечательно! – порадовался я за такого разностороннего человека, и задал новый вопрос: – Как же вам удалось стать чемпионом, если из пяти выстрелов, да еще с каких-то пяти шагов, только один оказался смертельным?
– Я же вам сказал – я был в душевном расстройстве. В таком состоянии сложно прицелиться даже с трех шагов.
– А откуда в теле Фуркевича взялись пули из браунинга?
В подтверждение своих слов я вытащил все пять бумажек и принялся нарочито медленно их разворачивать, комментируя свои действия:
– Вот эти четыре, – сложил я рядышком смятые свинцовые пульки. – Как можете убедиться калибра шесть-тридцать пять. Возможно, это браунинг. А вот эта, – развернул я комочек свинца побольше, – семь шестьдесят два. Баллистическую экспертизу не проводили, но как я полагаю, это и есть ваш наган.
– Это недоразумение, – усмехнулся Тухачевский, но улыбка выглядела жалкой.
– Вполне возможно, – не стал я спорить. – Но у меня есть некоторые вопросы, которые разрешить можете только вы. Допускаю, что вы умеете стрелять с двух рук одновременно. Рассердились на Фуркевича, стали в него палить из пистолета и револьвера сразу. Но почему вы это скрыли? И где браунинг?
– Да, я припоминаю, – заплетающимся языком проговорил Михаил Николаевич. – Поначалу я стрелял из браунинга. Да, именно из браунинга, – оживился командующий фронтом, а потом принялся объяснять: – Дело в том, что когда Фуркевич признался, что он совершил предательство, а я предложил ему добровольно сдаться в особый отдел, он вытащил браунинг. Да, он вытащил браунинг, направил его на меня. Я отобрал у него оружие, начал стрелять, потом случилась осечка, и я достал свой наган. Это была самозащита, товарищи!
Кажется, неумелые оправдания командующего фронтом вывели из себя присутствующих. Но если Дзержинский сумел удержать себя в руках, то Троцкий нет.
– Хватит врать, товарищ Тухачевский! – загремел Лев революции, словно с трибуны. – Впрочем, вы не товарищ, а гражданин Тухачевский. Вы лжете, изворачиваетесь, и довольно-таки неумело.
– Лев Давидович, давайте дадим Аксенову довести допрос до конца, – попросил Дзержинский своего коллегу, осторожно ухватывая наркомвоенмора за край кожаной куртки, и пытаясь усадить того на место.
– Да, извините, товарищ Аксенов, – смутился Троцкий, усаживаясь на стул. – Продолжайте. Очень интересно.
Ишь, интересно им. А теперь будет еще интереснее. Зря что ли, Артузов мне бумаги готовил?
– Хорошо Михаил Николаевич, пока я приму вашу версию, что вы убили Фуркевича спонтанно, в состоянии душевного смятения. Но я еще раз вас спрошу – когда вы узнали о предательстве начальника отдела?
– Я узнал об этом позавчера.
– Странно, – хмыкнул я, пошелестев бумагами. – А вот в объяснительной записке начальника штаба фронта, товарища Шварца говорится, что Фуркевич проявлял интерес к плану наступательной операции, пытался проникнуть в кабинет, где находилась секретная карта.
– Мне об этом ничего неизвестно, – помотал головой Тухачевский.
– Странно, – опять хмыкнул я, зашелестев страницами. – А вот Шварц говорит, что подал вам рапорт, даже зарегистрировал его в канцелярии. Вы же знаете, как педантичны наши русские немцы, да еще бывшие начальники отделов делопроизводства Генерального штаба? Он указывает и входящий номер своего рапорта.
– Наверное, я не обратил должного внимания на рапорт. Виноват.
На Тухачевского было жалко смотреть. Недавно он выглядел как человек, оскорбленный в лучших чувствах, но ощущавший за собой поддержку, то теперь напоминал деревенского мужика, «отходившего» после вчерашней пьянки, и с ужасом слушающий – чего он вчера понаделал, но самое страшное, что за это придется отвечать.
– Ну, с рапортами такое бывает, а вы человек занятой, – кивнул я. Потом, внимательно всмотревшись в глаза Тухачевского, спросил: – А как вы объясните, что ваша бывшая супруга – Мария Владимировна, в девичествеИгнатьева, застрелилась из того же браунинга, из которого убили Фуркевича? Кстати, рядом с телом оружия не нашли. И отчего все решили, что произошло самоубийство на почве ревности? Мы провели эксгумацию тела, сравнили пули, провели экспертизу. Кстати, у меня имеется специалист по баллистике. Хотите, он составит соответствующее заключение экспертизы.
Скажу откровенно – я блефовал! Я только недавно узнал о самоубийстве бывшей жены легендарного полководца, никакой эксгумации и близко не было, а за специалиста я собирался выдать товарища Книгочеева. Но Тухачевский не собирался сдаваться.
– Я считал, что моя жена покончила с собой. Значит, ее убил Фуркевич, – твердо сказал комфронта.
– А почему он не стал стрелять из своего собственного оружия? – поинтересовался я. – Вы сами сказали – вытащил браунинг. Но ведь у Федора Эмильевича при себе был наган. И он так и остался в его кобуре. Или он вытащил браунинг из кармана?
– Да, он вытащил браунинг из кармана, – послушно подтвердил Тухачевский.
За спиной у подозреваемого началось новое шевеление. Батюшки, это уже не выдержал Дзержинский.
– Тухачевский, если вы действительно шляхтич, не позорьте ни себя, ни свой род. Вы упираетесь, как uparty osioł.
От волнения, Феликс Эдмундович перешел на польский язык, но его все поняли.
– Михаил Николаевич, как зовут вашу женщину, которую вы пытаетесь покрывать?
М-да, у меня получилось двусмысленно. Вообще-то, я знал имя этой женщины, потому что в одном из рапортов упомянута очередная пассия командующего фронтом, некая Лидия Эвгенович, с которой он познакомился в Смоленске, а потом взял с собой. Один из сотрудников штаба сумел разглядеть смутный силуэт, удалявшийся от вагона. Но силуэт ему показался знакомым.
Но мне нужно, чтобы Тухачевский сам назвал это имя. А еще, чтобы стало ясно, кто же – он предатель и убийца, или рыцарь, пытающийся защитить свою женщину?
– Ее зовут Лика, – выдавил Михаил Николаевич.
А дальше все было просто, и где-то даже скучно. Тухачевский поведал, что в Смоленске он познакомился с юной красавицей полькой, по имени Лидия, но он ее называл Ликой. Кстати, их познакомил Фуркевич, уже занимавший должность начальника отдела в штабе Западного фронта.
