– У него что же, глаза косые, кожа желтая и нет бороды? – полюбопытствовал Серов.
– Глаза как глаза, а борродища – во! – Хрипатый провел ладонью над пупком. – И кррестится… только не так, как положено, а на свой дуррацкий манер.
– Тогда он точно не китаец. – Серов с задумчивым видом почесал в затылке. – Может, эфиоп? Я слышал, они тоже христиане, и бороды у них растут как у нормальных людей.
Боцман с сомнением хмыкнул:
– Эфиопы черрные, а этот белый, только рожа у него ширрокая, как пудинг. Прривести ублюдка?
– Давай. И Мартину скажи, чтоб был наготове – может, столкуемся на турецком.
Через минуту на квартердек в сопровождении Хрипатого поднялся высокий худой мужчина, густо заросший светлым волосом. Русая борода, сливаясь с усами, падала ему на грудь, соломенные патлы стояли нимбом вокруг головы, топорщились густые брови, обширная поросль золотилась на руках и плечах. Он уже вымылся – тело было чистым, и пахло от него не смрадом галерного чистилища, а соленой морской водой. Его обрядили в турецкие шаровары и суконную безрукавку – она не сходилась на широкой груди, и Серов увидел, как из-под кожи, испещренной полузажившими следами от побоев, проступают ребра. Широкоскулое крупное лицо незнакомца, обожженное солнцем и знойными ветрами, хранило странное детское выражение – возможно, так казалось из-за сочетания светлых волос и синих глаз, напоминавших о поле спелой ржи с цветущими васильками.
Серов посмотрел в эти глаза, и сердце у него захолонуло. Таких глаз не могло быть ни у немца, ни у британца или француза, ни у скандинава – тем более у китайца.
– Бью челом, милостивец мой, – произнес мужчина на русском и, кланясь земно, забормотал на двунадесяти языках, но на всех – что-то непонятное: Серов вроде бы уловил английское «сенкью» и арабское «рахмат».
– Ты из какой губернии, братец? – спросил он, и родная речь была как мед на языке. – Какого ты рода-племени и какого состояния? Дворянин или простой человек?
– Батюшка-капитан! Отец родной! – Незнакомец вдруг повалился на колени, обнял ноги Серова, прижался щекой к сапогу. – Неужли ты из наших? Пресвятая Богородица! Сколь годков я слова русского не слышал! С той поры, как Ивашку кнутом захлестали!
Оторвавшись от сапога, он поднял голову. По его щекам текли слезы, теряясь в бороде, лицо вспыхнуло лихорадочным румянцем.
– Выходит, не китаец он, – сказал Хрипатый Боб. – Не китаец, рраз ты, капитан, его понимаешь. Хрр… Откуда же взялось это черртово отрродье?
– Он русский, – пояснил Серов. – Из той земли, куда мы плыли на государеву службу. Ты, боцман, иди… Иди, а я с ним потолкую. Речь его мне немного знакома.
Боб, хрипя горлом и удивленно хмыкая, спустился на шканцы. Бывший невольник, все еще стоя на коленях, широко крестился, и крест клал по православному обычаю: от лба – вниз, потом к правой стороне груди и к сердцу. Руки у него были крупные, мощные, в мозолях от весла.
– Ты вот что, братец… – Серов похлопал его по макушке. – Ты кончай креститься да слезы лить. Думаю, не зря ты в гребцах очутился – наверное, и порох нюхал, и саблей махал, и басурманские головы рубил… Так что встань и доложись, как положено военному человеку. Повторяю вопрос: кто ты есть и какого чина-звания?
Незнакомец поднялся и стал во фрунт. Ребра выпирали из-под кожи, и шрамов от хлыста на ней было не счесть.
– Михайла Паршин, капитан третьей роты Бутырского полка! – отрапортовал он. – Взят в плен супостатом в Азовском походе![72] Раненым пленили и токмо потому, что душа едва не отлетела. – Он продемонстрировал рубец между плечом и шеей – след от удара ятаганом. – Четыре года ворочал весло на османских галерах, потом еще три – у песьей рожи Аль-Хаджака. Ну, этот самый лютый был! Прям-таки зверь неистовый! – Михайла помолчал, потеребил в смущении бороду и спросил: – А ты, батюшка мой, правда, из наших? И как мне тебя звать-величать?
– Зови Андреем Юрьевичем. Но я не из России, братец, я из Франции, из Нормандии. Слыхал про такую? – Паршин отрицательно помотал кудлатой головой. – Отец мой – знатный дворянин, маркиз, а я, Андре Серра, его непутевый отпрыск… Ты ведь, Михайла, тоже из дворян?
– Из дворян. По-новому, как государь повелел, из дворян, а по-прежнему – так из сынов боярских. Род наш из Москвы и прилеплен с давних пор к большим боярам, к Толстым… в свойстве с ними состоим, и Петр Андреич даже дозволил звать себя дядюшкой.
– Это какой же Петр Андреич? – насторожился Серов. Из Толстых он мог уверенно опознать лишь Льва Николаевича, но до «Войны и мира» и «Анны Карениной» было еще лет сто пятьдесят, а то и больше.
– Толстой Петр Андреич, царский стольник.[73] Ба-альшой человек! Может, искал он меня, чтобы выкупить, да, видно, не нашел… – Михайла развел руками и снова бухнулся на колени. – Челом бью, батюшка-капитан Андрей Юрьич, и тщусь надеждой! Помоги добраться до отчизны! Век буду тебя поминать в своих молитвах! И детям, буде появятся они, закажу, чтоб во всякий день молили Господа о твоем благополучии, о фортуне твоей и здравии! А я тебе чем смогу, отслужу! Отслужу сей же час, живота своего не жалея!
– Отслужишь, – сказал Серов, крепко запомнив о свойстве Михайлы с царским стольником Толстым. – Непременно отслужишь, но как, о том мне нужно поразмыслить. А теперь иди, братец, бороду сбрей, патлы обрежь и стань похож на человека. Боцману передай, что я зачисляю тебя в экипаж и велю выдать нормальное платье, а не турецкие обноски.
Михайла замялся, переступая с одной босой ноги на другую.
– Спросить чего хочешь? Ну, спрашивай!
– Хочу, Андрей Юрьич, хочу… ты уж не гневайся на мои пустые речи… Где ты толковать по-нашему выучился? Хорошо говоришь, токмо непривычно.
– Носило меня по морям-океанам много лет, и видел я всяких людей, – молвил Серов. – Был среди них один купец из Калуги, ныне покойный, и встретились мы в Вест-Индии. От него и выучился. Я способен к языкам.
– Из Калуги… в Вест-Индии… – повторил Паршин и вздохнул. – Куда нашего брата не заносило… А я вот гораздо глуп к языкам, потому дядюшка Петр Андреич не изволил пристроить меня к государевой посольской службе, а испросил офицерский патент в Бутырском полку. Поручиком я служил, потом, в тридцать годов, вышел в капитаны… Рубиться да фузилерами командовать я мастак.
– Еще покомандуешь и генералом станешь, – пообещал Серов.
Он глядел вслед Паршину, думая, что вот свела его судьба еще с одним чистым душой человеком, с рыцарем вроде де Пернеля, а точнее – с витязем, ибо рыцарей на Руси отродясь не водилось. Этот русский офицер наверняка был потомственный воин, солдат отважный и умелый, ибо стать капитаном в тридцать лет было непросто, и царь Петр Алексеевич зря такими чинами не баловал. Похож на де Пернеля, похож!.. – думал Серов. Вот только счастье у него русское, такое, что приходит через кровь, и пот, и сорок бед… Де Пернель сидел у весла немногие месяцы, а этот – семь годов!
