Ознакомительная версия.
«Чёрт! Чёрт! Чёрт!» Бур со стоном опустился за валун и выпустил в воздух комбинированную сигнальную ракету, которая на высоте 200 м рассыпалась на пять красных звёздочек. Для всех причастных это означало: «Тушите свет!». Находящиеся на берегу спецназовцы стали осекать огнём вторую группу беглецов – массовый побег предусмотрен сценарием не был. Десант решил вступиться за своих, и пальба поднялась нешуточная. Меж тем бот уже подходил к борту лодки, команда которой в спешке расчехляла пушку.
Бур в бинокль с тревогой следил за этими приготовлениями. В принципе, особо он не волновался. Вместе с ракетами с хорошо замаскированной на одной из лагерных вышек антенны ушёл сигнал пасущимся неподалёку эсминцам, и их появление на сцене театра военных действий было делом минут. Однако попадать под артобстрел, пусть и кратковременный, всё одно не хотелось.
Поэтому Бур облегчённо вздохнул, когда подводники на палубе резко бросили своё занятие, а шедший к берегу бот повернул назад. Вид погружающейся подводной лодки бодрости десанту не придал, а когда в поле зрения появились эсминцы, огонь с их стороны и вовсе затих.
Когда от борта одного из эсминцев отвалили мотоботы, десант выбросил белый флаг.
Бур, не обращая внимания на понуро стоящих десантников, к которым спецназовцы, одетые в форму лагерной охраны, гнали и оставшихся в живых беглецов из второй группы, опрашивал своих:
– Потери?
– Трое легкораненых, не считая того, капитана.
– Ясно. Видели, в кого он успел попасть?
– В кого – нет, но не в здоровяка. Не убил, ранил, это точно!
«Фогель или Малыш, скверно». В лагерь Бур решил не возвращаться. Его тут быть не должно? Не должно! Сел в бот и отбыл на эсминец.
* * *
Ни перемены в поведении охраны, которая неожиданно жёстко стала наводить в лагере порядок, ни даже внезапно заработавшая радиостанция, не произвели на Шарабарина ровно никакого впечатления. Заметил ли он всё это вообще? Даже гибель Грачкина воспринял без особого интереса – собственная судьба волновала его куда больше. А вот тут всё было ой как нехорошо! Его прислали наводить в лагере образцовый порядок, а он допустил побег! Как человек военный, Шарабарин понимал: то, что он всего второй день как вступил в должность коменданта, не оправдание. Валить всё на подчинённых? Так не на кого. Вот был бы жив Грачкин… Мёртвым не отгородишься, не поймут, и младшим лейтенантом не прикроешься – не того полёта птица. Прежний комендант? Выскользнет. Он бы сам точно выскользнул.
От кажущейся безысходности Шарабарин впал в прострацию и тупо перелистывал служебные бумаги, почти не вникая в их суть, пока не зацепился взглядом за знакомую фамилию. Так, это что? Акт проверки? Серьёзных замечаний нет. Число. Совсем недавнее! И подпись: член комиссии Жехорская. Шарабарин почувствовал, как по телу прокатилась горячая волна. Вот он, мизерный, но шанс. Правда, придётся пасть в ноги дядюшке, но это пустяки в сравнении с тем, что его ожидает. Лишь бы Жехорский не был в курсе того, что он пытался сделать с его дочерью. А по тем данным, которыми он располагал, тот как раз не в курсе…
* * *
Сталин был подавлен. Из доклада Судоплатова, каким бы скупым и щадящим он ни был, виновником происшествия, которое едва не привело к провалу всей операции, был именно он, Сталин. Но ведь он всего лишь хотел избавиться от комплекса вины перед Машенькой и Мишей, который испытывал после того мерзкого случая, и раздавить наконец эту гадину, Шарабарина! Ну, ужо он ему теперь!
Телефонный звонок отвлёк его от недобрых мыслей. Сталин посмотрел на аппарат. Ему казалось, что он умеет понимать своего скромного, но незаменимого в работе помощника. Телефон – так ему казалось – звонком предупреждал хозяина о характере предстоящего разговора. На этот раз трель была предупреждающей, чуть тревожной. Сталин нахмурил густые, но уже основательно седые брови, снял трубку. Звонил Жехорский:
– Здравствуй, Иосиф, надо встретиться!
Вход на смотровую площадку Дворца Народов для обычной публики в этот час был закрыт. Жехорский любил иногда подниматься сюда после работы. Пройдёшься по периметру любуясь вечерней Москвой, изредка раскланиваясь с такими же, как ты сам, VIPами, отпустишь поднатянутые за нелёгкий день нервишки, и домой, к жене.
Сегодня Жехорский совершал любимый променад в компании Сталина.
– Понимаешь, Иосиф, он очень меня просил. Рассказал, что сестра приползла к нему на коленях, и это после стольких лет размолвки! Говорил, что очень не хочет вмешивать в эту историю мою дочь. Племянник, мол, показывал ему какие-то бумаги, доказывающие пусть косвенную, но причастность Машани к тому, что с ним случилось…
– Чушь! – сердито оборвал Жехорского Сталин. – Я в курсе всего, и уверенно заявляю: твоя дочь не причастна к делу этого мерзавца никаким боком! Постой! – Сталин резко остановился. – Тебя шантажировали?
– Шантажировали? – Жехорский задумался, потом покачал головой. – Нет, как шантаж это не выглядело. Скорее, как жест отчаяния, последний довод. Мне даже показалось, что племянника он не очень-то и жалует, а вот шанс помириться с сестрой у него, видимо, последний. Иосиф, прошу как друга, смягчи наказание, я обещал…
– Не очень жалует, говоришь? – Сталин посмотрел Жехорскому в глаза. – Хорошо, Миша, раз ты обещал, пощажу негодяя. Он даже звёздочек с погон не лишится, но служить теперь будет в тысячах километров от Москвы, это моё последнее слово!
Шарабарин пребывал в приподнятом настроении. Утром в камеру принесли парадный мундир и таз с горячей водой. Сообщили, что его примет товарищ Сталин. Молодец, дядя!
Гладко выбритый, благоухающий хорошим мужским парфюмом, в орденах, при параде, сидя на заднем сидении легкового автомобиля с зашторенными окнами, покидал Шарабарин стены изолятора, и что-то ему подсказывало, что сюда он больше не вернётся. Однако по мере того, как его вели по коридорам «Звёздочки» к кабинету Сталина, уверенности в нём убавлялось с каждым шагом. Когда перед ним открылась последняя дверь, Шарабарин был уже на грани обморока. В кабинете, кроме них двоих, никого не было. Сталин стоял у окна к Шарабарину спиной и курил трубку.
– Излагайте, что можете сказать в своё оправдание! – приказал председатель ГКО, так и не повернувшись.
А у Шарабарина от страха и волнения весь отрепетированный долгими бессонными ночами доклад вылетел из головы, остались какие-то обрывки. Но стоять молча, когда приказано говорить, никак невозможно, и Шарабарин волей-неволей принялся излагать эти самые сохранившееся в памяти обрывки. Получалось крайне путано. Он это понимал, сбивался, начинал снова, повторяя одни и те же фразы по нескольку раз. Сталину это вскоре надоело.
Ознакомительная версия.
