Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко

Уже и темнеет. Прогрессор весь день хватался за любую работу, только чтобы не думать, даже корову доить попытался. Корова очень удивилась. А освещение в хате – допотопное, каганец – только и годно, чтоб видеть, как на печь залазить. Ни свечек, ни лампы керосиновой. А ведь не бедная хатка, хозяйство справное – куры с петухом, корова – бурая, молочная, характером покладистая, свинья рохкает, не знает, что на нее уже наган зарядили. Так что, трудно керосинку завести, глаза не портить? Хотя что тут читать? Из книг в хате только лубок про генерала Скобелева, и тот мухами засиженный до неопознаваемости этого самого генерала.

А чего это слышно? Кони вроде фыркают. Или Шульга на ночь глядя вспомнил про свою коняку или… Лось осторожненько выглянул во двор.

Точно, разведка вернулась. Оба живые. Вот Крысючке радости будет. Ну, не совсем целые, Опанаса с лошади стаскивают, Крысюк матюкается на тему – ну як можно вывихнуть ногу на ровном месте? Ну як? Ну это ж уметь надо! Шульга это убоище в соседнюю хату тянет, там живет аппетитная вдовушка. Увы, Илько уже положил на нее глаз. И Крысюк за ними идет. Шо за люди! Опять в потемках коней ловить. Прогрессор выругался и похромал к мирно стоящему гужевому транспорту.

От падения в свеженькие, еще теплые конские яблоки прогрессора спас Заболотный. То ли покурить вышел, то ли на звезды полюбоваться. В конце концов, если он весь из себя культурный и стихи напамять шпарит, чего бы человеку не любоваться звездами? Только стихи он такие читает, что мороз по коже.

Отряд, сохранивший численность в девять человек, с вычетом Крысючки и добавлением товарища Каца, для полного безобразия и дополнительного хаоса во вражеских рядах, двигался непонятно куда. И абсолютно антинаучная гипотеза Шульги о том, что Кац умеет вызывать дождь одним своим появлением под открытым небом, подтверждалась. Дождь капал медленно и постоянно, превращая жирную степную землю в жирную черную грязь и выматывая коней. А вот и Бондаренко вернулся. Нет, понятно, что там хтось есть, но там – это где, и кто есть? Может, белые, может, красные, может, такие, как Бойчук – зеленая армия, а может, вообще воинствующие сектанты какие–нибудь. Мало ли народу на свете водится? Крысюк ругнулся, неохотно влез за пулемет. Прогрессор тоскливо взглянул на небо.

Паша сидел в на редкость загаженном купе и мечтал удушить ту языкатую падлу, которая вякает когда не надо. Ну Глина, ну ты и скотина! Зачем ты раззвонил про эту диверсию с пушкой?! В результате – вместо того, чтобы заниматься чем–нибудь полезным – сиди, трясись. А поезд тащится со скоростью беременной улитки. И почему именно ему надо устанавливать контакт с каким–то подпольем? А если там бандеровцы? Они же прибьют на месте. Паша запустил руку в карман, выгреб горсть семечек – гадость, конечно редкая, но помогают скоротать время. Да и что тут еще делать? Окна досками забиты, освещения никакого. А пирожки прогрессор покупать не рискнул – с мясом.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Или грабители, или Варвара Петровна наконец–то вышла из единственного работающего туалета в вагоне.

Приличная женщина и бывшая курсистка протиснулась в дверь. Паша в который раз пожалел о том, что согласился на эту поездку. Ехать чуть ли не неделю или больше, сейчас невозможно понять, когда точно приедешь, в компании, мать его, Глины и болтливой тетки, очень болтливой. Хорошо, ты едешь в Киев к мужу – флаг тебе в руки! Я тебе не родственник и твою Анечку, которая самостоятельно научилась ходить на горшок в годовалом возрасте не знаю и знать не хочу. Тем более сейчас этой Анечке двадцать два года и она себе живет в Лондоне, потому что вышла замуж за англичанина. А Глина хитрый, слинял на паровоз, кочегаром, потому что предыдущий кочегар сбежал.

Можно было бы сбежать. Но куда? Нет, технически можно было бы попробовать сесть на пароход в Стамбул, но… И дело тут не в тоске за родными пейзажами. Те пейзажи еще даже и не снились никому. Просто – некуда. Хорошо Глине – он над таким не думает, у него заботы другие – найти б рыжую девку, сковородку шкварок, упитанного чекиста или там белогвардейца. Интересно, под Черниговом все такие злобные водятся или Глина в этом плане уникальный?

Поезд остановился. Судя по гомону – на станции. Да, точно – из тамбура видно неистребимых бабок с вареной картошкой. При любом режиме водятся. Так и кушать при любом режиме надо. О, а вот и Глина рукой машет – слезай, мол. Да пешком до Остапчука быстрей доберешься, чем на этой чортопхайке. Будем надеяться, что адрес запомнили правильно. Ага, тут много прилично одетых людей. С одной стороны, после лицезрения того, что у махновцев считалось военной формой, на местных жителях глаз отдыхал, но у солдат были погоны, и это добавляло в умилительное зрелище чистенького городка неприятный оттенок. А листовки на столбах «Разыскивается атаман Устим. Награда – 500 рублей» тоже особой радости не вселяли. Потому что если такое висит на каждом столбе, значит, его поймать не могут. И не указано, какой это атаман – зеленый, черный или красный.

Ага, пришли. Дворянская улица, дом шесть, на окне красная герань стоит. Глина постучался, нырнул в приоткрывшуюся дверь. Прогрессор юркнул следом.

Сознание возвращалось кусками – холод, вонь, чей–то разговор. Паша с трудом поднял отчаянно болевшую голову. На жилую комнату это не походило. И Глина на нарах в углу сидит, и второй, незнакомый, в драной форме без погон.

– То я й кажу, Остапчук нас продав.

Глина только рукой махнул.

Вот тебе и подполье. Вот тебе и подпольщик, сидит себе в городской тюрьме да ждет петли. Банально дали по башке и сволокли сюда. О, крыса. Здоровая серая крыса, вылезла откуда–то да на людей смотрит. Но зверушка здесь живет. А допрашивают тут так, что этот, в форме, еле языком ворочает. И кисть левая у него тряпкой замотана, куском гимнастерки.

Все. И не сбежать никак – окошко зарешеченное высоко и малюсенькое, в него разве что воробей протиснется, дверь толстенная, с глазком, туда как раз заглядывают. И оружия нет. И ремня нет. И обувь зачем–то забрали. Интересно, а кто этот, в форме? У белых вроде бы не такая. И нашивки какие–то есть – на воротнике, две пятиконечные звезды на желтом фоне. Вроде бы у красных не такие знаки различия. Или такие? И нужно ли облегчать белым жизнь, придушив этого коммуниста ночью? Или пусть помучается? Паша внимательней прислушался к разговору.

– … так и режем товарищей большевиков. Як батько с Москвы приехал, так и режем. Бо то не дело – кажут, что за народ, а тюрьму оставили.

Тип в форме тяжело вздохнул. Похоже, он и сам был не прочь резать большевиков.

– И белых много, ой много. Пан гетьман, – тип в форме прочувствованно выругался, Паша даже узнал новое слово, – их до кучи собирал. А теперь они тут ходят, як у себя вдома.

– А шо ж тогда на всех столбах поналеплено? Якийсь Устим.

– А я знаю? – тип в форме попытался почесаться левой рукой, заскрипел зубами. – Он телеграф спортил и телеграфистку. Той аппарат гранатой подорвал и провода к такой матери срезал. Офицера якогось ночью стрельнул. А кто он – то его никто не видел толком.

У двери послышались шаги.

– Глина! На допрос.

Махновец передернулся. Дело пахнет керосином – он никому не представлялся, а документы у него были на какого–то Михельсона, немца–колониста, причем настоящие. А что этот немец у восемнадцатом году помер – так это никого не обходит. И ведь не сбежишь – он тут впервые, входов–выходов не знает. Да и руки за спиной уже скрутили.

Уже и пришли. А пол интересный, скользкий, квадратиками. Мурло с погонами, вроде прапорщик, за столом сидит, мурло с лампасами стволом в спину тычет и – вот чего документы не пригодились – Митенька–гимназист с блокнотом. От надо было тебя пристрелить.

Паша не знал, сколько времени прошло – два или три часа. Сокамерник с третьей попытки влез на верхние нары и храпел. А что тут еще делать? Читать то, что на стенах понаписывали? Сплошная нецензурщина, главным образом про какого–то Гоца. О, вот тут прилично написано – «Азеф – провокатор!»

Шаги слышно, ключи звякают, может, пожрать дадут? Сокамерник тоже проснулся, вниз смотрит, как мышь летучая с балки на чердаке. Нет, это не еда, это Глина. Он хоть живой?

Пульс вроде есть, или нет? И вообще, шею надо мыть. Прогрессор пожалел, что не послушался маму – был бы доктором, так хоть бы первую помощь оказать бы смог. Понятно, почему крестьяне к кому угодно идут – их благородия избили человека так, что встать не может и еще чего–то от них требуют. Сокамерник слез, помог уложить махновца на нары – хоть и доски, зато не сквозит. А на полу лежать ветер гуляет, ноги мерзнут.

Прогрессор в седьмой раз прочитал, что написано на стене и задумался. Что–то не складывалось. Похоже, кто–то из контрразведки, или кто там допрашивал, Глину знал, и знал хорошо. Может, односельчанин. А может – и нет. Кто–то из тех, кто рубал вместе с эсером Николаевым. Либо эта скотина Александров, уголовник недобитый, либо еще кто–нибудь. Палий отпадает, он, во–первых, сейчас еще не в том состоянии, чтоб воевать, а, во–вторых, – он злобный, упертый, непрошибаемый махновец. Как Ляховский стал рассказывать про то, откуда черное знамя пошло, так Палий слушал с обалделым внешним видом и поверить в такое отказывался напрочь. А за словосочетание «князь Кропоткин» чуть не полез лектора бить, потому что не будет пан за простой люд стоять.