– Круиз? Или жена? – спрашивает Рут, а Джордж уже рассказывает, как он познакомился с парой фермеров-голландцев, которые звали его полетать на их самолете.
– Но я, кажется, отказался, – добавляет Джордж.
– Я отсоветовала тебе лететь на этом замшелом кукурузнике, – говорит Роберта, глядя в сторону.
– «Замшелый» – какое милое словечко, – отмечает Рут. – Такое мягкое. Прямо замшевое.
Ева спрашивает, что оно значит.
– Заросший мхом, то есть старый, – объясняет Роберта. – Я отсоветовала Джорджу на ночь глядя садиться с богачами-голландцами в этот древний самолет. Нам предстояло другое развлечение: дотащить героя средиземноморского круиза до машины, чтобы подруга могла отвезти его домой.
Рут и Кимберли поднимаются из-за стола, чтобы унести бульонные чашки, а Дэвид ставит пластинку – симфонию Дворжака «Из Нового Света». По заказу матери. Сам Дэвид считает эту музыку слащавой.
Все умолкают в ожидании первых аккордов. Ева спрашивает:
– А как получилось, что вы друг на друга запали? Это было чисто физическое влечение?
Рут отвешивает ей легкий подзатыльник бульонной кружкой.
– Надо тебе рот зашить, – говорит она. – Не забывай: я учусь на специалиста по работе с дефективными подростками.
– Вас не смутило, что мама намного старше?
– Теперь понятно, к чему приводит вседозволенность? – гнет свою линию Анджела.
– Что ты понимаешь в любви! – с пафосом провозглашает Джордж. – Любовь долготерпит, милосердствует. Прямо как я. Любовь не гордится…[37]
– По-моему, это сказано о любви особого рода, – вступает в разговор Кимберли, подавая к столу овощное рагу. – Коль скоро вы цитируете.
Пока остальные ведут дискуссию о переводе и значении слов (Джордж слабо разбирается в этих предметах, но очень скоро начинает обобщать и провоцировать, следуя своей учительской методе), Роберта делится с Валери:
– Подруга этого морехода восхищалась его женой, которая рискнула отправиться в круиз по Средиземному морю, хотя у нее был свищ.
– Что-что?
– Свищ. Я тоже не сразу поняла, и она объяснила: «Видите ли, его жена перенесла такую операцию, после которой ей пришлось носить на животе специальный мешок».
– О господи.
– У нее были крупные, толстые руки и залитые лаком блондинистые волосы. У его жены. Судя по фотографиям. И подруга такого же типа, только чуть постройнее. У жены совершенно бесстыдный и счастливый вид. Разбитной.
– И свищ.
Вот смотри: любовь зарождается и расцветает наперекор всему, и даже катастрофическая непривлекательность ей не помеха, а у меня свища нет, только кое-где морщинки, небольшая дряблость, землистость и едва заметные признаки увядания. Так говорит себе Роберта. Я же не виновата, говорит она себе, как повторяла уже не раз. Обычно эти слова звучат у нее в уме как стон, мольба, нытье. А теперь она произносит их буднично, с тоской и усталостью. Похоже, все это правда.
К тому времени, как подали десерт, разговор перешел на архитектуру. Веранда освещается только язычками свечей. Толстые свечи Рут убрала и поставила у каждого прибора небольшую свечечку в черном металлическом подсвечнике с ручкой, как из детского стишка. Валери и Роберта хором декламируют:
– «Вот свечка, что в спальню тебя уведет. А вот и топорик, что шею найдет!»[38] Ни та ни другая не учили детей этому стишку, и дети никогда прежде его не слышали.
– А я где-то слышала, – говорит Кимберли.
– К примеру, стрельчатая арка была только лишь прихотью, – говорит Джордж. – Это архитектурная мода, которая мало отличается от моды сегодняшней.
– Ну, не только, – идет на компромисс Дэвид. – Это не только дань моде. Люди, которые строили соборы, были не совсем такими, как мы с вами.
– Они были совсем другими, – подхватывает Кимберли.
– Меня всегда учили – а в прежние времена меня хоть чему-то учили, – говорит Валери, – что стрельчатая арка – это трансформация полуциркульной романской арки. Почему-то зодчие решили ее преобразовать. И добавили ей божественности.
– Пижня, – радостно заявляет Джордж. – Извиняюсь, конечно. Знаю я эти измышления, только на самом деле стрельчатая арка – самая элементарная. Конструктивно она проще других, это вовсе не трансформация круглой арки – откуда? Стрельчатые арки были известны еще в Древнем Египте. Вот круглая арка, арка из клинчатого камня – это действительно сложные штуки. А все остальное перевиралось не раз и не два в угоду христианству.
– Сложные или несложные, но меня они угнетают, – говорит Рут. – С моей точки зрения, все эти круглые арки совершенно депрессивны. Они однообразны, они долдонят одно и то же – ля-ля-ля – и нисколько не возвышают дух.
– По всей видимости, они выражали нечто такое, к чему в глубине души стремились люди, – говорит Кимберли. – Вряд ли правомерно утверждать, что это дань моде. Каждый собор строился людьми – его план не навязывался каким-либо одним проектировщиком.
– Заблуждение. В те времена тоже были проектировщики. В отдельных случаях мы даже знаем их имена.
– А все же я думаю, что Кимберли права, – говорит Валери. – В этих соборах ощущаются устремления людей той эпохи; в их архитектуре чувствуется христианское мироощущение…
– Да мало ли что там чувствуется. Факт остается фактом: стрельчатую арку принесли из арабского мира крестоносцы. Принесли вместе с обычаем добавлять в пищу специи. Эту арку не создало во славу Христа коллективное бессознательное, точно так же, как оно не создало меня. Просто появился новый стиль. Самые ранние образцы его можно увидеть в Италии; потом он распространился к северу.
Кимберли сидит красная как рак, но благосклонно, не размыкая губ, улыбается. Валери – просто потому, что терпеть не может Кимберли, – испытывает настоятельную необходимость хоть как-нибудь прийти ей на помощь. У Валери никогда не бывает страха сморозить глупость: она, как головой в омут, бросается в любой разговор, чтобы увести его в безопасное русло, чтобы развеселить и успокоить спорщиков. Той же способностью разряжать обстановку обладает и Рут, хотя в ее случае это делается не столько преднамеренно, сколько безмятежно, почти ненароком, в результате методичного следования собственному ходу мыслей. А что же Дэвид? В данный момент он поглощен Анджелой и слушает дебаты вполуха. Анджела испытывает на нем свою власть: такие эксперименты она готова ставить даже над троюродным братом. По мнению Роберты, Кимберли грозит опасность с двух сторон. Впрочем, эту девочку голыми руками не возьмешь. У нее достанет сил отбить Дэвида у десятка таких, как Анджела; у нее достанет сил улыбаться, вопреки нападкам Дэвида на ее веру. Предвидит ли эта улыбочка, как ему суждено гореть? Вряд ли. Зато она предвидит, как все они будут спотыкаться, бродить кругами и завязывать себя узлом: какая разница, кто победит в споре? Для Кимберли все споры уже выиграны.
Предаваясь этим мыслям, выводя каждого на чистую воду, Роберта ощущает себя проницательной и раскованной. Ее спасло равнодушие. Главное – проявлять равнодушие к Джорджу: это дает огромное преимущество. Но равнодушие, которого у нее с избытком – хватит на всех, обтекает Джорджа стороной. Роберта уже достаточно захмелела, чтобы доложить обществу о своих открытиях. «Одного лишь полового воздержания мало», – могла бы сказать она Валери. Но Роберта еще достаточно трезва, чтобы держать язык за зубами.
Валери навела Джорджа на разговор об Италии. Рут, и Дэвид, и Кимберли, и Анджела завели беседу о чем-то своем. В голосе Анджелы Роберта слышит досаду и уверенность, а еще пылкость, застенчивость, которую дано различить только ей одной.
– Кислотные дожди… – вещает Анджела.
У плеча Роберты щелкает пальцами Ева.
– О чем задумалась? – спрашивает она.
– Сама не знаю.
– А кто же знает? О чем ты думаешь?
– О жизни.
– И что ты надумала о жизни?
– О людях.
– И что ты надумала о людях?
– О десерте.
Ева, смеясь, щелкает пальцами с удвоенной силой.
– А насчет десерта что надумала?
– Что он был весьма неплох.
Проходит еще немного времени, и Валери получает возможность заявить, что она родилась не в девятнадцатом веке, что бы там ни говорил Дэвид. А Дэвид утверждает, что всякий, кто родился в этой стране до Второй мировой войны, воспитывался по большому счету в девятнадцатом веке и заражен архаичностью мышления.
– Мы – более чем продукты воспитания, – говорит Валери. – Ты наверняка и сам на это надеешься, Дэвид.
Она добавляет, что годами слышит разглагольствования про перенаселение, экологическую катастрофу, ядерную катастрофу и разные другие катастрофы, разрушение озонового слоя и так далее, а вот поди ж ты: они все живы-здоровы и относительно вменяемы, порадовали себя шикарным обедом, шикарным вином и сидят теперь в гостиной, в прекрасной, неиспорченной местности.
