Селим, между тем, вытащил из тюка одну из модф и размотал мешковину. Засыпал в ствол порох, затем с помощью специального прута забил туда железный орешек-бондок. Томасу он вручил огниво и велел развести костер. Когда пламя разгорелось, араб раскалил прут на огне, сунул деревянный приклад модфы под мышку, тщательно прицелился и ткнул прутом в небольшое отверстие, просверленное сбоку в стволе. Раздалось шипение, а затем грохот. Резко запахло серным дымом. Селима мотнуло назад, а в верхнем мешке, изображавшем башку пугала, появилась еще одна дыра — аккурат там, где был нос нарисованного алхимика. Селим опустил модфу и засмеялся. Через мгновение к его смеху присоединился и хриплый смех Томаса.
***
Не то чтобы они стали друзьями с того дня. И все же Томас и Селим владели теперь общим секретом, а это сближало. Молодой араб брал раба-христианина в помощники охотней, чем других, подробней объяснял ему тайны огня и металлов, а иногда даже показывал свои чертежи. Селим повсюду с собой таскал вощеные таблички, на которых острой палочкой набрасывал детали невиданных механизмов: с крыльями, с колесами и с какими-то странными штуками, для которых у Томаса не было называния. Юноша понимал не все, однако внимательно присматривался к рисункам. По его соображениям, талантливому оружейнику нечего было делать на службе у жирного абу Тарика. Куда уместней араб смотрелся бы в боевом лагере Брюса. Предводителю шотландского восстания вечно не хватало оружия — и хоть модфы, по разумению Томаса, во многом уступали скорострельным лукам и арбалетам, зато навели бы ужас на наглых англичан. Те наверняка никогда не видели такого чуда и бежали бы в страхе от одного грохота. Все это побуждало Томаса действовать решительней и как можно скорей привести в исполнение свой план. Ему помогла случайность.
Днем Селим долго наблюдал за суетившимися у очага женщинами. Нетрудно было заметить, что взгляд его прикован к одной, легкой и стройной, с плавными и грациозными движениями. А когда стемнело, и в небо выплыл острый серебряный серпик луны, молодой араб смотрел на луну и сильно вздыхал. Этим вечером он задержался в мастерской, однако делал не кольца для модф. Томас раздувал меха, а Селим стучал молоточком по металлическому пруту. Для начала он сплюснул прут, получив несколько плоских кругляшей. Потом, зажав в тиски, сделал надрезы, раскалил заготовку на огне и свернул, и грубое железо вдруг превратилось в нежный цветок розы. Селим бросил его в корыто с водой, а, когда цветок охладился, положил на ладонь и смотрел на поделку так же тоскливо, как до этого смотрел на женщину и на плывущую в небе луну. Затем зашвырнул в угол, еще раз вздохнул и пошел спать. Томас выждал некоторое время, после чего подобрал цветок и отправился на еженощное свидание с пылкой Гайдой.
Когда Томас вручил цветок девушке, та пришла в такой восторг, что юный пройдоха даже ощутил некоторую жалость. Жестами он объяснил: роза предназначается не ей, а супруге хозяина. Подвижное лицо хорошенькой служанки разочарованно вытянулось, но уже в следующий миг разочарование сменилось возмущением. Гайда вскочила, яростно плеснула косами и уже намеревалась покинуть неверного ухажера, однако Томас крепко схватил ее за руку. Служанка открыла рот для крика. Юноша зажал ей рот ладонью и мысленно проклял свою немоту. О, если бы он только мог говорить! В конце концов, Томас был сыном своего отца, а тот легко опутывал речами даже самых неприступных красавиц. Даже дочь французского сеньора — что уж говорить о какой-то язычнице-рабыне! Но говорить Томас не мог, и потому только тихо замычал от боли, когда в ладонь ему впились острые зубки. Слегка тряхнув девицу, молодой шотландец опустил руку и начал новую пантомиму.
Сперва он прикрыл пальцем правую бровь и изобразил на лице точки от пороховых ожогов. Гайда смотрела, широко распахнув глаза. Отчаявшись, Томас вывел губами имя: «Селим». Ему потребовалось повторить это трижды, прежде чем в тусклом лунном свете Гайда сумела верно прочесть его знаки. Тут глаза ее распахнулись еще шире, а губы удивленно приоткрылись — девушка явно не ожидала, что Селим станет посылать ей розы, да еще выберет для такого поручения Томаса. Юноша устало вздохнул, покачал головой и указал на окна харамлика — и тут, наконец, лицо девушки озарилось пониманием.
— Хабиба? — прошептала она. — Селим шлет эту розу моей госпоже?
Томас радостно закивал. Гайда захлопала длинными ресницами, а затем вдруг прыснула в рукав. Молодой шотландец взял ее за подбородок и развернул к свету. Белые зубы Гайды сверкали, на губах плясала озорная улыбка, а темные глаза радостно блестели.
— Наконец-то Аллах осенил его своей мудростью! — шепнула она. — Госпожа думала, что он никогда не решится… Ох, я побегу, я поскорей побегу и расскажу ей!
В спешке Гайда едва не забыла злополучную розу.
Днем в руку Томаса перекочевало тонкое золотое колечко, а чуть позже колечко оказалось у Селима. Тот был куда понятливей Гайды. Вдобавок, у него имелась вощеная дощечка и острая палочка. Томас так и не выучил арабскую вязь, но, взяв палочку непослушными пальцами правой руки, написал латинским шрифтом имя «Хабиба». Затем быстро стер написанное и резкими штрихами изобразил дом, ночное звездное небо над ним и луну, касающуюся верхушки самой высокой пальмы. На крыше дома он нарисовал две фигуры, мужскую и женскую. Женщина в его исполнении смахивала на песочные часы, а мужчина — на понурого верблюда, но любящее сердце подсказало Селиму верный смысл каракулей. Схватив дощечку и оглянувшись — в мастерской не было никого, кроме них, потому что рабы ужинали во дворе — Селим прижал рисунок к губам. А затем, сложив ладони перед лбом, модой араб серьезно поклонился Томасу. Юноше вновь на мгновение стало стыдно, но холодный рассудок быстро заглушил вспы шку стыда. Он делает это не для себя. Для своего короля, для ордена, а, в конечном счете, и для Селима с Хабибой. Соединить двух влюбленных — разве не об этом так часто и так красиво поют трубадуры? А если влюбленным и придется бежать из-под родного крова, прихватив с собой Томаса — разве не ждет их впоследствии лучшая судьба?
Этой ночью, когда Селим и Хабиба обрели друг друга на крыше дома алхимика, Томас впервые за долгие недели заснул спокойно. Во сне он видел бегущих с поля боя англичан, Роберта Брюса, с торжеством вступающего в Эдинбургский замок, и знамя с огненно-красным львом, плещущее на башне. Затем сон унес его дальше, туда, где песочного цвета холмы переходили в череду невысоких гор. Между этих гор виднелся город с золотыми дворцами и башнями, город, прожженный палящим солнцем, с узкими кривыми улочками и шумными площадями. В небе над городом горел Животворящий Крест Господень, а в широко распахнутые ворота въезжала вереница всадников. Доспехи их ярко блестели на солнце, плащи были украшены красными крестами, а черно-белые щиты-боссеаны несли следы недавнего боя. Томас был среди этих всадников и одновременно смотрел на город с террасы, ограниченной мраморной балюстрадой. Сердце Томаса-всадника пело от счастья, а сердце его двойника переполняли злоба и горечь, и холодным сгустком лежала на нем серебряная фигурка Феникса. Во сне Томас знал, что неизбежно окажется одним из этих двоих, но вот кем? Он не мог понять и оттого к середине ночи начал метаться и стонать так беспокойно, что лежавший рядом раб пробудился и сердито отвесил ему тумака.
Часть третья. Глава 3. Красный петух
Глава 3 Красный петух
Наступил декабрь, время ветров и штормов. Заметно похолодало, что, впрочем, не мешало ночным свиданиям на крыше. А вот страсть Гайды поутихла. Кажется, девушке интересней было наблюдать за любовными делами госпожи, чем мерзнуть под розовыми кустами. Томас ее не винил. Напротив, он испытывал облегчение: хоть тамплиеры и оказались совсем не теми, кем представлялись ему по рассказам и песням, данный в часовне Тампля обет никто не отменял.
Мастерская постепенно наполнялась мешками с порохом и собранными модфами. Из разговоров Селима и алхимика Томас понял, что они работают над большим военным заказом Фердинанда Кастильского, который намеревался осадить Гибралтар. Юноша уже привычно прикинул, как эта война могла повлиять на судьбу ордена и шотландского восстания, однако сведений было слишком мало.
Тоска, отпустившая его после удачи с Селимом, возвращалась вновь, цеплялась тонкими усиками, словно карабкающаяся на дом плеть дикого винограда. До марта, когда море успокоится, оставалось три месяца. Еще три месяца унылого ожидания, ночных страхов и мучительных сновидений. Раньше бежать было немыслимо: прежде, чем Селим сумел бы найти и подкупить капитана, готового отправиться в плавание, их наверняка бы схватили. Значит, оставалось только обдумывать последнюю часть плана, изыскивая мельчайшие огрехи — чтобы потом действовать, и действовать быстро.
