— Итак, поскольку я наконец-таки дождался своего Ламеха, то ему теперь и решать, как быть со всем этим. Я свое пронес, в этом, как видно, и было мое назначение. Вот век истаял, и тысячелетие. Значит — срок. А дальше — думайте, думайте сами. Вам и проще: вас двое...
Я уже не был уверен, что вообще слышу его слова, но их суть входила в меня, как, не нуждаясь в словах, входит свет, обволакивает запах, как вползает в дремлющий разум еще не распознанный сон...
...Где-то всплеснуло воду весло, где-то в запредельной дали взвыл шакал, где-то, пересмешничая с ним, вскрикнула птица. Каким-то образом все это было неотделимо от того, что сейчас входило в меня.
Ибо —
3
Какая хула тому, кто становится на собственный путь?
Из китайской «Книги Перемен»
— Ибо: вначале была только жалость о потерянных мгновениях, которые уходят, уже ушли, и больше — никогда, о, Боже, никогда более...
— Ибо: затем была боль, сколько ее может вместить только мир целиком, а не в одиночку мое жалкое человеческое существо...
— Ибо: созвучен со всем, что я чувствовал, был, наверно, только каждый плеск весла, уносящий эту незримую ладью все далее в никуда...
— Ибо: полыхал огонь в дворцовом камине, корчилась, сгорая, бумага, исписанная старинной вязью, и там, в этой вязи, Боже, там, в сплетении этих слов!.. Еще и повторяемых голосом какой-то одержимой девицы...
— Ибо: полыхал и другой камин — тот, что мы видели давеча. И те пятеро сидели возле него. Теперь я знал их имена. То были четыре ангела Апокалипсиса, и звали их Смерть, Война, Чума и Голод. Пятого, в тоге, звали Благо. Благо, понимаемое людьми. И был он страшнее тех четверых. Ангел-предводитель. Поскольку там, где он пролетит, там и четверо других не запозднятся — и Голод, и Чума, и Война, и Смерть.
— Ибо — совсем издали нет-нет да и пробивались все-таки слова старца, — «...Ибо ведомо должно быть вам, что мир наш, отяжелев от самого себя, по истечении того или иного срока нуждался в искуплении. Лемурия, Атлантида, Содом и Гоморра... Ах, да всего не перечислишь! Иногда хватало одной искупительной жертвы, но — какой! Не случайно Спаситель — имя ему... А иногда целые страны задыхались в чаду, становясь подобной жертвой. Россия в нынешний век — не пример ли такого смертного зарева? Мы живем в мире уходящих чередой миров, как мы относим на погост прах ближних своих, но в скорби нашей по ним торжествует и жизнь, ибо жертвы сии — единственный залог ее, этой жизни, продолжения...»
Говорил ли в самом деле все это старик? Или я сам всегда это знал? Или незримый лодочник своим веслом прямо в разум наплескивал?
И — еще, еще!.. Понимание наполняло мой разум, как вода тонкой струйкой наполняет сосуд. Казалось, что я сам становлюсь огромным от этого понимания, настолько огромным, что теперь простираюсь от глубин той реки, где лодочник все еще плещет своим веслом, до беспредельных, непостижимых разумом высей.
Бедный наш мир!.. Что ему сулит судьба!..
И — счастливый наш мир! Ибо (только не смотреть в сторону того камина, где восседает страшная пятерка!), ибо есть, есть все-таки ему спасение!..
Вот, вот же оно!.. Но как изъяснить словами? Существуют ли вообще в мире такие слова?
Кому изъяснить, так, чтобы он понял?!..
Лиза рядом. Она и так понимает — это видно по ее глазам. Но кому, кому еще?..
Старик, явно, услышал мой вопрос, хотя, готов поклясться, я не произносил ни слова.
— А вот это теперь уже вам решать, — сказал он, и в голосе его опять была печаль. — Отныне вы — хранители этого. Истаивает век, истекает тысячелетие. Я нес это, сколько было сил. Настала очередь новых деспозинов.
Теперь он снова был близко, но голос его, казалось, звучал совсем издали, точно старик истаивал, как самое время. Последняя его фраза уже была слышна едва-едва, не громче шелеста снега за окном.
Зато отчетливо доносились хорошо знакомые голоса из коридора:
— Чую, товарищ енерал! Туточки они, у семнадцатом!.. Печенкой чую!
— Да что ты чушь порешь, Афонька! Не могли они пройти через коридор.
— ...Насчет «Филадоро»-то не забыли, Орест Северьянович, что обещали?..
— Ой, отлипни, Любань!
— Ага, как надо — так Любаня, а как «Филадоро» — так сразу «отлипни»!..
— Да сказано тебе — потом!.. Так ты что, Афанасий, это серьезно?
— Нешто я когда с вами шутки шутковал? Нешто я дитя малое, не разумею?..
Старец как-то на глазах таял и блек, точно время, бродившее в нем, сейчас размывало его, чтобы унести в реку, по которой мы недавно проплыли.
— Доктор... скажите... — тихо, чтобы не услышали в коридоре, спросила Лиза, — кто мы все же такие? Нас называют деспозинами; но что это такое? Кто мы? откуда взялись?.. Прошу вас!.. Ну пожалуйста!..
— Мало времени... Все равно не успеть... — прошелестел старик. — Но — слушайте...
Куда отчетливее слышались голоса из коридора:
— Так что прикажете делать? (Это «дядя».)
Снегатырев — нерешительно:
— Ломать?..
— Так же спецдопуск нужен. Без того никак: Режимный объект...
Кто-то незнакомый, куда более властный и решительный, чем они оба:
— Под мою ответственность...
— Есть, господин советник!.. Эй там, Двоехе... ну, этого, Двоехорова, то есть, откачали?.. Сюда его! И остальных, всех, кто живой — тоже!..
Я понял, что сейчас вправду начнут ломать дверь. И в этот момент старик снова чуть слышно заговорил:
— »Голубка»... — произнес он. — «Голубка» было имя той римской триере, на которой они приплыли из Палестины в далекую Галлию... — Даже этот шорох уже давался ему чрезвычайными усилиями.
— Да, да, «Голубка», — почти умоляюще сказала Лиза. — А дальше, дальше?
— »Голубка»... — еще раз повторил старик. — И, высадившись там, на берегах Галлии, первенца своего Она нарекла...
Десятая глава
СОВЕТНИК
1
...смотри, чтобы все драконы не главенствовали.
из китайской «Книги Перемен»
— ...Первенца своего Она, как и было завещено, нарекла... нарекла Иосифом...
Больше он ничего не успел сказать: по ту сторону грохнуло несколько раз, с треском оторвался дверной косяк — и сразу, наседая друг на друга, ввалились, как орда, затопали, расплескались по всей комнате с гвалтом.
— ...Вот они, субчики!
— А щё я вам гутарил, товарищ енерал!
— Молодцом, Афоня!
— Служу... этой... Российской Хведерации!
— А я первая догадалась! Не забыли, Орест Северьянович?
— Ах, Любаня, отзынь наконец!
— Ребята, давай кругом, кругом заходи, а то как бы чего опять...
В их стане произошли заметные перемены. Молодого Двоехорова, — он руками прикрывал ушибленный живот и на лице его все еще отражалось страдание, — сбоку по-дружески слегка придерживал козлобородый Готлиб. Одноногий ветеран скакал на своей единственной живой ноге, опираясь одной рукой на плечо крюкастого, крюк у которого, правда, несколько оплавился, но был все еще достаточно грозен, а другой — на покатое плечико Гюнтера, несшего, кстати, и его отломанную деревяшку. Кроме того, в их компании появилось еще одна Персона, широкогрудая, высокого роста, в отличном, явно не здешнего пошива костюме, с небольшим портфельчиком из крокодиловой кожи в руках. Несмотря на моложавость Персоны, было очевидно, что она тут сейчас главная.
— Как же просочились-то? — как раз на Персону-то чуть робко поглядывая, недоумевал Снегатырев. — Где охрана коридора?.. Ну, Ухов! Будет ему на баранки!
В ответ был только смерен взглядом, отчего даже в плечах каким-то образом обузился.
Вообще сейчас не мы, не старец даже, уж тем более не маршал, а именно эта Персона была центром притяжения всех взглядов. И только голосистая Любаня Кумова, не шибко обращая на нее внимания, причитала:
— Ой, а с дверью, с дверью что сделали! Плотников теперь вызывать!
— Гм-м... — довольно робко прокашлялся в свой оплавленный крюк однорукий. — С плотниками-то, чай, можно и не поспешать... — И, поймав на себе настороженный взор маршала, пояснил: — Стеречь-то некого — неживые они. — Он оставил своего одноного сотоварища висеть на Гюнтере, приблизился к старцу, сидевшему на диване, рукой тронул его запястье и констатировал: — Точно: неживой.
Я тоже прикоснулся к его лбу. Он был так холоден, что я не понимал, как мог слышать слова старика еще каких-нибудь пару минут назад. И в этот миг еще явственнее, чем прежде, услышал то, чего, наверняка не услышал никто из ворвавшихся сюда — как напоследок зачерпнуло воду весло и ладья тяжело ударилась о несказанно далекий причал, тем закончив свой путь по реке.
— Мама!.. — слабо пискнула Кумова.
— Que Deus dispose [На то Божья воля (старофранц.)], — проговорил Готлиб.
— In te, Domine, speravi [На тебя, Господи, уповаю (лат.)], — тихо изрек Гюнтер.
