Нынешний посол выглядел иначе. Те, прежние, были бойцы в доспехах, нынешний — жирной хитроглазой лисой в циньских[6] шелках. Изменился Мугольский Улус… Хуран Сильный всегда поминал в своих посланиях «Вечное Небо». Сын Урах изменил вере отцов, прельстился агарянской верой и отдал себя Аллаху. Теперь на важный пост при дворе Ураха можно было выдвинуться только будучи магометанином. Последователи Вечного Неба, как и христиане несторианского толка стали не в чести. И более того, как доносили императорские соглядатаи, Урах начал давить на подданных стремясь привести их в «истинную веру». Административный, — пока только административный — нажим на «неверных» в Улусе все усиливался, но в планах Ураха было пойти гораздо дальше…
Император, который хорошо знал длинную историю своей страны, считал, что Урах «кладет яд в свою же чашу с вином». Один из прошлых ромейских императоров — Леон III — тоже однажды пытался неволить подданных в вере. Он и его ставленник патриарх Анастасий решили запретить поклонение иконам, что едва не привело державу к великой смуте. Но Леон как-то скоропостижно помер от неопознанной болезни, а сменивший его василевс лишил патриарха Анастасия сана, и, вкупе с главными приспешниками, закатал в отдаленный монастырь… Ересь иконоборчества временно попритихла, и это, как подозревал император нынешний, сохранило Романии много сил и крови. Урах же историю не знал, и уже начал строить свою плотину на реке веры. Напряжение росло, плотина трещала и скоро должна была прорваться. Но недалекий Урах этого не замечал…
Император отвлекся от размышлений и посмотрел на лежащий перед ним пергамент. Самый первый. Положивший начало переписке по этому щекотливому делу.
Силой и благоволением Аллаха, мы Урах-Догшин, хаган Великой Мугольской Державы, повелитель всех народов, и земель, от тех, где всходит, и до тех, где заходит солнце, шлем тебе, правитель Рума Диодор, пожелание здоровья и наш приказ: «Отец наш, Хуран-Бохо, до смерти будучи хаганом, послал к тебе в гости брата нашего Амар-Мэргэн». Сейчас настало время Амар-Мэргэн вернуться домой. Пришли к Нам брата нашего, и тем яви свою дружбу и покорность. Если же ты ослушаешься Нашего приказа, то станешь врагом Нашим. Итак, яви послушание. Мы же тогда явим тебе милость. И будет между нами вечный мир.
Император хорошо представлял, что будет с Амаром, если он пошлет его обратно, к царствующему брату. Который по очереди рождения вовсе не должен был стать правителем… Который обошел правила престолонаследия самым простым, древним как мир путем… Урах-Догшин предлагал нехитрую сделку. Или император отдаст ему брата, или нынешний хаган разорвет союз, а то и прямо объявит войну. С этого волчонка станется. Возможно, он даже сделает это с радостью, ибо заскучавшие ветераны получат войну и добычу, и война отвлечет народы улуса от укрепления муслимов во власти. Такой уж был поставлен императору выбор: на одной чаше весов мальчишка, которого ему когда-то доверил отец, на другой — жизнь и спокойствие подданных, мир на долгом участке границы. Выбор очевиден для порядочного человека. Выбор очевиден и для политика.
Император дернул за шнурок, свисавший с потолка, и через минуту в дверях появилась согнутая в поклоне сухощавая фигура распорядителя. Распорядитель поклонился, показав идеально лысую голову, и застыл, ожидая. Черты его худощавого лица были совершенно бесстрастны. Император перевел взгляд на хитроглазого толстяка-посла.
— Тебя проводят и разместят подобающе сану. — Император говорил послу, но знал, что распорядитель приял его волю. — Тебе сообщат, когда будет готов мой ответ. Это будет скоро. Теперь же иди, отдохни после долгого пути.
— Благодарю, великий. — Посол с неожиданной ловкостью учинил поклон, и наполовину не выйдя из него, начал перемещаться к двери, не поворачиваясь к императору спиной. Циньская школа… Задница посла уверенно двигалась к двери, будто кусок магнита к железу. Щелка при каждом шажке издавали тихий шелест.
Император тихо вздохнул и опять подумал, что багатуры[7] с пружинами в спинах нравились ему гораздо больше.
* * *
Здоровый молодец с натугой налегает на створки, и врезанная в ворота дверь медленно со скрипом распахивается. По мнению многих рядом стоящих — слишком медленно, — Трофим видит, как некоторые парни рядом переминаются, притоптывают, и только что не пускают пар из ноздрей, как мифический змий Тифон. Нет, не так быстро, ребята. Сначала нужно по очереди пройти мимо хмурого оптиона и отдать ему табличку со своим именем. Сегодня на посту стоит оптион Георгий, он знает всех старших учеников в лицо, и поэтому подлоги не пройдут. И горе тем, кто к положенному сроку не вернется и лично не заберет свою табличку обратно — иначе выйдет на прогулку по спине опоздавшего многохвостая плеть. После такой экзекуции с неделю спать можно только на животе. А если исполнитель озорства ради протянет пару раз пониже — (что вообще-то, конечно, не положено, но ведь может дрогнуть уставшая рука, да и у плетки столько концов, разве уследишь?) — так и сесть лишний раз не захочешь. При этом экзекуторы не преминут сообщить страдальцу, что он еще легко отделался, потому как порка теперь и не порка, а так, поглаживание ласковое.
— Вот то ли дело раньше, когда на концах плетки были свинцовые шарики, — мечтательно-плотоядно закатывал глаза старый солдат, выполнявший функцию экзекутора. — Знаешь, что можно было сделать одним хорошим ударом? Вчистую развалить спину, отслоить мясо с костей, переломать ребра, а при особо удачном попадании — и хребет!..
Ходили упорные слухи, что железо с плеток упразднили не только из человеколюбия и заботы о здоровье воинов, но и потому что испуганные солдаты предпочитали заслать экзекутору денег, дабы он не слишком усердствовал. Таким образом система наказания, поддерживавшая дисциплину, со временем выродилась в инструмент повального мздоимства. В самом деле, после облегчения плетки, желающих занять должность экзекутора находилось много меньше — видать, стало не так прибыльно.
И все же порка даже облегченной плеткой была тяжка. В школе ей не злоупотребляли, предпочитая наказывать монетой из и так небогатого жалования. Но за серьезные проступки драли, хотя и не доводя до увечий. Начальник школы, комес[8] Феофилакт любил говорить, что будущий командир должен на себе испытать все наказания, которым он затем сможет подвергать солдата; лишь тогда он будет знать им меру. К последнему году обучения среди набора Трофима не было ни одного молодца, по спине которого хотя бы раз не оттанцевала плеть.
