Нынешний текст от Куликова выглядел как обычно: несколько прошедших ксерокс страниц, стандартно распечатанных двенадцатым кеглем, с чистым полем вместо шапки и названия (при ксерокопировании грифы и любые пометки, позволяющие идентифицировать принадлежность текста, закрывались полоской бумаги). Но содержание было убойным.
Автор высказывал предположение, что в течение ближайших десяти месяцев США вынудят НАТО применить против России жесткие санкции, чреватые возможностью применения военной силы. Повод — грядущее резкое обострение отношений между официальной Москвой, продолжающей выстраивать унитарную схему управления государства, и официальной Казанью, продолжающей отстаивать никем не отмененный республиканский суверенитет. Возможность стороннего силового вмешательства в этот сугубо внутренний конфликт автор расценивал как очень серьезную. Он предполагал, что США обязательно используют обострение для того, чтобы исполнить давно заявленную мечту: развалить Россию на семь-восемь новых государств, независимых ото всех, кроме Вашингтона. Большая часть текста была посвящена обоснованию того, что югославский вариант 1999 года, с эскалацией напряженности вокруг косовского конфликта, бомбежками и интервенцией, — может произойти уже в ближайшие три-четыре месяца. Главным образом, автор основывался на косвенных признаках и собственной логике, но цепочка доказательств была выстроена весьма искусно.
Я прочитал материал дважды. Первый раз в некотором ошеломлении. Второй раз — вдумчиво, пытаясь найти изъяны.
— Ну, как тебе? — напряженно спросил капитан Куликов.
— Круто.
— И это возможно напечатать?
— А думаешь, надо? Смеяться над нами не будут?
— Не будут, — Петя немного покраснел. — А напечатать очень надо.
— Ладно, — сказал я, подумав. — Сегодня у нас понедельник. Как насчет среды или четверга?
— Класс, — выдохнул Петя. — Только, Айрат, пожалуйста — чтобы не было дословного цитирования… Своими словами, ладно?
Вот с этим трудно. Слова и так были мои. Потому что текст писал я.
Мне нравится БГ, а не наоборот.
Александр Башлачев
С Петей мы познакомились в середине 90-х, когда я неожиданно для себя оказался в составе правительственной делегации во главе с премьер-министром Татарстана, отбывавшей на заслуженную и страшно напряженную работу в город Париж. Столь чудесной оказией я был обязан давнему приятелю, который служил-служил себе малозаметным чиновником, да вдруг пошел в гору и дорос до заместителя министра внешних сношений республики. Он по старой дружбе и всунул меня пару раз в эскорт, обеспечивающий промоушн столь интимного дела, как внешние сношения.
Включение ничем не примечательного журналиста малотиражной деловой газеты в делегацию, в которую традиционно (в силу известных предпочтений чиновников, резонно полагающих, что слово было только вначале, а теперь наступил черед картинки) допускались только официальные фотографы и телеоператоры, потряс журналистскую тусовку во главе с оскорбленным пресс-секретарем Кабмина, которого попастись на Елисейские поля не взяли.
Затем настал черед трястись мне — не от страха или гнева, а от изумления. Изумишься тут, когда за два дня до отлета звонит запинающийся субъект, представляется сотрудником КГБ и предлагает встретиться и поговорить «по поездке». Я решил, что мне либо немедленно дадут авторучку с цианидом — на случай, если премьер, надышавшись отравленным свободой галльским воздухом, пополнит нестройные ряды невозвращенцев и выдаст Главную тайну независимого Татарстана, которую знает каждый мальчишка, но никому ее не говорит — потому что западло. Либо же со мною наконец-то проведут инструктаж про коварный зарубеж и буржуазную заразу.
На самом деле все оказалось еще запущеннее: старлей Петр Куликов, мой ровесник чрезвычайно застенчивого вида, попросил меня всего лишь поглядывать, не попытается ли кто-нибудь из представителей встречающей стороны затеять какую провокацию против гостей. Как именно может выглядеть провокация, Петя толком объяснить не смог — видимо, потому, что термин «провокация» в его советском понимании выглядел безнадежно устаревшим даже с точки зрения кадрового гэбэшника, а свободно-российское понимание к тому времени еще не созрело.
В итоге мы сошлись на том, что я буду руководствоваться гражданским чувством, каковое поможет мне если не пресечь, то хотя бы обратить внимание на попытки встреченных французских политиков, бизнесменов или журналистов как-то скомпрометировать нашу сплоченную группу и представляемую ею республику в целом.
Наблюдатель из меня оказался аховый, ничего я подозрительного не заметил, кроме, разве что, подозрительной страхолюдности хваленых француженок. Но докладывать об этом как о части антитатарского заговора, призванного отвратить республику от европейской цивилизации, я Пете не стал. Так что старлей Куликов, бдительно позвонивший в первый же день после моего возвращения, только повздыхал, тем не менее многословно поблагодарил меня за отзывчивость — и распрощался, как я решил, навсегда.
Несмотря на это, при первой же встрече с Ильдаром Саматовичем (тогда он еще заходил в редакцию) я решил поинтересоваться, не знаменует ли бурный интерес, проявляемый уважаемым комитетом к моей скромной персоне, возвращение к старой сказке про белого бычка. Ильдар с ходу отвечать не стал, но удивился — или притворился удивленным — и поспешно раскланялся. Он перезвонил через час, чтобы посетовать на извечную болезнь разветвленных структур, где правая рука не знает ничего про левую (да и как ей знать, если у руки мозгов нет), и официально заявить, что господина Куликова и любых других представителей конторы, буде они возникнут на моем горизонте, я могу посылать с легкой душой и в любом направлении. И только врожденная вежливость не позволила мне ответить в том плане, что это правило вполне распространяется на самого подполковника Ильдара Гильфанова, замначальника аналитического управления КГБ Татарстана.
С Гильфановым мы были знакомы лет восемь. То есть поначалу полноценным знакомством это назвать было никак нельзя, потому что первые месяцы я совершенно не представлял себе, кем является рыжеватый сухопарый мужик лет под сорок, примерно раз в месяц возникавший в кабинете верстки нашей редакции. Он подолгу сидел за компьютером, возился с верстальной программой, попутно открывая букеты окошек, содержимое которых я видел только в кино про хакеров: какие-то столбцы цифр и команд, сменяемые допотопными трехцветными заставками. Я решил, что дяденька представляет компьютерную фирму, которая по договору обслуживает наш верстальный антиквариат. Необходимость в этом была острейшая: станцию верстки мы закупили в начале 90-х в Германии, за дикие по тем временам деньги, пожертвованные руководством республики на развитие свободной прессы. Само собой, аппаратуру сами чиновники и выбирали — по их собственным словам, выбрали наилучшую и наидешевейшую. Насчет дешевизны, похоже, не врали. Правда, скромно обходили стороной тот момент, что львиная доля переведенной в братскую Германию суммы тут же откатилась в карманы официальных покупателей. А заявления о наилучшести подтверждались разве что известным слоганом про качество, проверенное временем. Время проверяло эти сундуки с электроникой довольно долго и как только могло. Лишь некоторое знакомство с историей прикладной кибернетики не позволяет мне утверждать, что именно на наших компьютерах верстались первые издания Mein Kampf и все без исключения номера Voelkischer Beobachter.
