«Мы стали бросать в них камни, сумели вырваться и понеслись со всех ног домой…»
Сжав челюсти и помрачнев, отец решительно заявил, что дети больше не вернутся в школу, что их мать, работавшая раньше в школе, сможет обучить их основным предметам и что лучше исчезнуть из поля зрения деревенских, пока все не успокоится. Дрожащим от гнева голосом мать возразила, что они не станут прятаться в норе, как крысы, из-за горстки хулиганов, что им придется выйти из норы, хотя бы за покупками, что они не должны подчиняться этим низким типам и опускать руки.
– Это война, – прошептал отец ласково. – Война, понимаешь?
Нет, нет, тысячу раз нет. Она не понимает, почему обижают ее детей, почему какая-то горстка неотесанных и глупых провинциалов может навязывать свои законы в деревне, где живут две тысячи жителей.
– Неотесанны и глупы не только эти подростки. Таков закон, такова вся страна, – сказал он, не повышая голоса. – Все они страдают и ищут козла отпущения.
– Лучше бы мы остались в городе.
– И дожидались, пока за тобой придут подручные легионеров?
Она отвернулась и ушла в помещение для стирки, чтобы никто не увидел ее слез. А через некоторое время вернулась с покрасневшими глазами, через силу улыбаясь, прекрасная и сильная в своем смятении. Промыв ссадины и ранки детям, она протянула им бутерброды с маслом, положив сверху по четыре дольки черного шоколада вместо полагающихся двух. Попросив детей перекусить в саду, она села напротив мужа.
– С какой-нибудь другой женщиной ты бы жил спокойно.
Потрясенный глубокой печалью в ее голосе и взгляде, он взял ее за руки и с силой сжал их.
– Ты истинный француз, истинный европеец, европеец до мозга костей, – продолжала она. Потом шумно вздохнула, но все же не удержалась от слез. – А меня зовут не Мария, не Марта, не Магдалина, а Зина, и я – жалкая дочь эмигрантов, исламский сорняк, враг христиан.
– Я такой же христианин, как ты – мусульманка. Ты моя жена, а я твой муж, и точка.
Она кивнула головой в сторону двери, и ее лицо закрыла густая волна непокорных волос.
– Объясни это им!
– Когда придет время, объясню, как считаю нужным.
Непривычная решимость и даже строгость, сквозившая в его взгляде и в голосе, удивили ее и встревожили. Он дал ей понять, что раз уж на них была накинута роковая петля, раз не было никакой возможности избежать удара судьбы, он – на свой лад – переходит к сопротивлению и объявляет свою войну.
В последующие дни они закупили целые мешки муки и жили совершенно автономно: он выходил лишь, чтобы съездить на машине, преимущественно ранним утром, в бакалейную лавку соседнего городка, в десяти километрах от их деревни. Пока он хлопотал, ремонтируя и укрепляя дом, стремясь сделать его и понадежнее, и поудобнее, она занималась по основным предметам с детьми, которые теперь должны были выпекать хлеб и ухаживать за огородом.
Эта политика исчезновения с горизонта не принесла желаемых плодов. Наоборот. Жители деревни, у которых руки чесались проучить врагов, обрушивали на них потоки ругательств вперемежку с потоками помоев и грудами камней, летевшими в их двор. Перед их калиткой вываливали кучи навоза, в колодец бросали дохлых кошек и крыс. Наконец, в одно дождливое июньское утро явились охотники, вооружившиеся старыми двустволками и пистолетами-пулеметами, а самые расторопные – винтовками. Шквал пуль и дроби обрушился на их дом, стекла и черепица разлетелись на мелкие куски, штукатурка с фасада превратилась в охристую пыль, а деревянные ставни треснули, как сухая кора. Окопавшись за забором, затянув ремни на костюмах цвета хаки, нацепив на голову помятые и ржавые каски, деревенские, лишенные возможности сражаться на Восточном фронте, начали бой с внутренним врагом.
Он отвел перепуганных детей и жену в подвал, к началу подземного хода, который, если верить старинной карте, найденной на чердаке, вел к развалинам «замка». Она умоляла его пойти с ними, но он ласково и твердо ответил, что догонит их после того, как отвлечет на себя внимание осаждающих и заметет следы бегства.
– Ты уверен, что по этому туннелю можно пройти?
– Я обследовал его почти до самого конца.
– А ты? Ну… если ты не сможешь нас догнать?
– Как только выйдете к развалинам замка, пойдешь по старой туристской дороге, доберешься до вокзала, сядешь на первый же поезд и увезешь детей подальше отсюда, куда-нибудь в Испанию.
Он протянул ей потертый кожаный чехол, набитый до отказа. Она узнала бумажник, который он подарил ей на первую годовщину свадьбы. Она схватила его и сунула во внутренний карман плаща, даже не посмотрев, что в нем. Видимо, он все предусмотрел – деньги на билеты, фальшивые паспорта, не забыл, наверно, и их талисман – мгновенную фотографию, на которой неизвестный фотограф-доброжелатель запечатлел навеки момент их встречи. Краски их чувств, в отличие от фотографии, со временем не выцвели. Они обнялись без слов, с таким отчаяньем, что она, казалось, истает в его объятиях, но когда вновь раздались выстрелы, она резко развернулась и подтолкнула детей к подземному ходу. Свет фонаря и звук шагов растворились в темноте.
Он устроился у входа в дом: сел в кресло-качалку и положил на колени автомат – израильский галил, купленный у подпольного торговца оружием. Затем рассовал магазины по многочисленным карманам изношенного до дыр репортерского жилета. Он не чувствовал ненависти к нападавшим. Однако при том, что ему никогда раньше не приходилось убивать людей, сейчас он был готов, ни секунды не колеблясь, пустить в них пулю. Такова плата за то, чтобы дать своему семейству некоторый шанс остаться в живых. Конечно, им надо было бы давно переехать в Испанию, Италию или Грецию – в одну из тех южных стран, где смуглая кожа легко сочетается с христианской верой, где внешность Зины и детей не привлекала бы внимания. Они бежали из зачумленного города, чтобы попасть в холерную деревню. Им казалось, что они приняли разумное решение, но оно на поверку оказалось катастрофическим. Вера в благородство человека ослепила их, наполнила их безмятежным, совершенно беспочвенным оптимизмом. Европа времен легионов Архангела Михаила загоняла таких людей, как они, в тупик, посылала их из огня да в полымя.
Агрессия деревенских пробудила в нем инстинкт воина. Перспектива битвы, его битвы, возбуждала. Пусть даже он умрет, зато заберет с собой в могилу еще несколько человек! Он мог бы бежать вместе с женой и детьми, мог бы, если повезет, добраться до выжженных солнцем, полных всяческих преимуществ стран (хотя вряд ли бы ему это удалось, он наверняка был под колпаком у легионеров), но ему надоело терпеть, скрываться, вешать голову и опускать руки, как сказала Зина.
Зина…
Он подавил острое желание броситься в подземный ход, догнать ее, сжать в объятиях, с упоением вдохнуть ее запах, ощутить ее тепло. Он должен был отвлечь охотников, приковать их внимание к дому, помешать им привести в действие моллюск, заменявший им мозг, не дать им организовать облаву в окрестностях деревни или предупредить соседние поселки. Из-за детей она потратит добрых три часа, чтобы добраться до вокзала, и от трех до шести дней, чтобы перевалить через Пиренеи (все зависит от того, как часто будут бомбить и в каком состоянии дороги и линии электропередач).
Время от времени он вставал и смотрел в дверной глазок. Он видел, как головы охотников – самые юные из них, лет двенадцати-тринадцати, явно взялись за ружья впервые в жизни – украдкой приподнимались над черепицей, покрывавшей верхушку стены. Они до того трусили, что ему не требовалось стрелять в ответ – они и так не решались перелезть во двор. Осаждавшие растратили уже несколько сотен пуль, опьяненные запахом пороха и дешевым вином, которое пили большими глотками прямо из горлышка канистры. Они представляли себя солдатами, о которых с восхищением рассказывали репортажи ТЕС – Европейского Христианского Телевидения: стоящими на коленях в обледеневших, кишащих крысами траншеях, иногда через силу встающими из грязи, чтобы без разбору обстрелять линию противника. Но эти деревенские фанфароны, хотя и не рисковали получить пулю в лоб и отправиться в лучший мир, все же дрейфили. Сколько их, этих отважных пособников архангела Михаила? Человек тридцать, а может, и больше… Он готов был поклясться, что у них не хватило бы духу действовать без официального благословения и что, прежде чем начать эту операцию против семьи врагов Веры, они чин чином испросили разрешения у соответствующих инстанций.
Зина не захотела примкнуть к рядам изгнанных «Декретом привилегии христиан» (правительство единой Европы выбрало слово «привилегия», чтобы не травмировать особо впечатлительные умы, но на самом деле имелось в виду самое настоящее изгнание «внутренних врагов» – европейцев мусульманской конфессии). Им дали две недели и ни днем больше на то, чтобы покинуть страну. Дочь эмигрантов из Марокко, Зина предпочла, как и горстка ее соплеменников, породнившихся с чистокровными христианами, остаться в лоне семьи. Она надеялась, что смешанные семьи не тронут, но – ошиблась: осведомленные старательным населением, слуги архангела Михаила тщательно отделяли исламские плевелы от христианских зерен. Они скоропалительно уничтожали того из супругов, который был из мусульман (петля, гаррота или пуля в лоб), а другого, за предательство и вероотступничество, приговаривали к пятнадцати годам лагерей. Детей определяли в школы Пророка, а имущество – дом, машины, банковские счета, мебель – конфисковывали, отчисляя мизерную долю доносителям.
