– Спасибо, господин. Я подумаю.
Ближе к вечеру благодетельница ушла в гости, и я тихо выскользнула из дома.
Чужой пес, мохнатый и черный, величиной с овцу, лежал у калитки, глядел на меня, вывалив язык, и мне почудилась насмешка в его красноватых глазах. «Пошел!» Он неторопливо встал, освобождая проход, и снова улегся, не сводя с меня упорного взгляда. В другом расположении духа я, пожалуй, вернулась бы на кухню за корочкой для него. Но сегодня и сейчас - этот пустяковый случай едва ли не переполнил меру моего отчаяния. Я никогда не принадлежала к тем девицам, которые пугаются любой живой твари, кроме другой девицы, и собак никогда не боялась - ну и глупа же я была со своей храбростью. Что, если такая вот бестия не пожелает уступить мне дороги, не послушается окрика, а оскалит зубы? Даже бродячий пес может стать для тебя препятствием и опасностью, Мария; выкинь из головы вздорные мысли о том, будто ты в чем-то превосходишь мужчин…
Бывают такие дни, когда любой помысел и любое, самое незначительное событие ввергают в отчаяние, и ничто не может утешить, но все напоминает о гибели и безысходности. Мне не следовало показываться на глаза тетушке Лизбет, пока не справлюсь с собой, - у благодетельницы был особый нюх на слабость. Лучшим прибежищем для меня в такие часы становился собор.
В эту пору он был безлюден, и под сводами стояли прохладные сумерки. Будь снаружи ослепительное солнце или зимняя утренняя темень - здесь всегда были сумерки. Я и теперь еще помню невытравимый запах ладана и дерева, драгоценное, медленно меркнущее сияние высоких витражей, о которых я думала в детстве, что так выглядит рай; помню дивный покой и безопасность. И здесь, бывало, шептали за спиной, или мне чудился шепот: гляньте, мол, вот она, замаливает материнские грехи. Но сам собор принимал меня, как родной дом принимает дочь. Изображения святых, что стояли в нишах, покинули собор вместе с мессой, еще когда я была маленькой, и я даже не помнила, кто где был. Один лишь деревянный Иисус снова, как пятнадцать, десять, пять лет назад, склонил голову: что с тобой, дитя?
– Господи, помоги мне. Я не в силах больше жить, я несчастна и желаю смерти, Господи, ты несправедлив ко мне! Я не понимаю, за что наказана! Тебе ведомо: я не пеняла на то, что Ты отнял у меня мать и отца, не жаловалась ни на скудость, ни на труды, ни о чем не молила, кроме как о книгах, об учености! Господи, неужели в этом мой грех? Дай мне понять, почему это так, и я отступлюсь! Почему ученая женщина не может быть Твоей дочерью?! Какую заповедь я нарушаю, какие преступаю добродетели? Они говорят - гордыня, но почему, если я не только не удостаиваюсь почестей, но готова признать себя хуже других? Пусть я ущербная, пусть я неспособна быть женой и рожать детей, но разве это уже грех - отказываться от брака? Господи, яви милость, дай, чтобы я поняла, каков должен быть мой путь!… Неужели нет для меня пути, кроме того, каким идут все женщины? Я не выдержу, Господи, пошли мне смирения, дай радости в чем-нибудь другом. Дай, чтобы я забыла радость, которую нахожу в книгах… - тут я залилась слезами, стоя на коленях у распятия, и мне было все равно, смеялся ли кто надо мной. - Зачем Ты позволил мне это узнать, если это запретно?! Ведь я была несмышленным ребенком, про книги ничего не было сказано в Твоих заповедях! Почему эти беспутные двое, которым Ты судил быть моими родителями, не произвели на свет мальчика?! Не все ли равно, кого бросить у чужого порога, а я была бы счастлива! А теперь мне отказано в моем сокровенном желании, и я готова погубить свою душу. За что, Господи?! Вразуми, укажи путь или забери меня отсюда!…
Долго я причитала в таком роде, пока бессвязные мольбы не принесли мне облегчения. Вопрос «почему?», заданный многократно, в конце концов обретает подобие ответа. Так судил Господь, что я оказалась в этой ловушке. За грехи моих отца и матери, или по собственному неразумию, или по каким-то неведомым причинам - так или иначе нету проку в пустых ламентациях. Коль скоро я не могу идти путем, предназначенным для всех, не буду и пытаться; если это грех, я искуплю его, когда придет срок, но ведь может быть и так, что грехом было бы зарыть мой талант в землю! Что касается моего пути, он ясен: монастырь. Если Бог в самом деле милостив, он меня не накажет за отступничество. Глупая, зеркальная судьба: когда все разумные германские девы бегут из монастырей, мне - едва ли не бежать в монастырь. (А может, и вправду бежать, ведь тетушка не станет заботиться о том, чтобы я, надев рясу, могла учиться греческому.) Но я буду остерегаться опасностей, сопряженных с монашеским чином. Ведь не для всех католиков закрыт путь к спасению?
Быть может, есть и другой выход, и я его найду с помощью Божьей и доктора Майера; но если нет - и этот довольно хорош для такой, как я.
А как будет прекрасно, если я встречу в том монастыре других женщин, подобных мне! Они будут называть меня «сестра», от них не надо будет скрывать, что я знаю по-латыни. «Что ты думаешь об этом стихе, сестра Мария?» Да, может быть, не так дурна католическая вера, коли позволит девушке то, в чем наотрез отказывает вера евангелическая?…
И что такого я оставлю за стенами монастыря, о чем бы пожалела? Мужскую любовь? Да будь она проклята во веки веков, аминь.
Мысль о новой, счастливой жизни вернула мне спокойствие, давешнее отчаяние представилось глупостью и позором. Я в последний раз поклонилась Иисусу и поднялась с колен. Пора было идти.
Он стоял, опершись локтем о церковную ограду и согнув ногу, будто «повешенный» на колдовской картинке. Скользнув по нему беглым взглядом, я заметила, что он немолод и одет, как одеваются престарелые щеголи, - нелепый короткий плащ, едва до седалища, и штаны в обтяжку. Равнодушно-насмешливые глаза и то, как он стоял у меня на дороге, не торопясь убираться, напомнили мне того пса во дворе. Недоставало только высунутого языка. Подумав так, я усмехнулась и тут же пожалела об этом, потому что незнакомец шагнул мне навстречу.
– Позвольте проводить вас, милая барышня.
От злости я враз позабыла о смущении, которое обычно охватывало меня в таких случаях. Это я-то - «фройлейн»?! В выцветшем платьице с залатанным подолом, в чепце без лент и складок, посеревшем от стирки, с красными худыми руками… Видно, совсем нищей гляжусь, спасибо благодетельнице, что всякая сволочь почитает меня легкой добычей!
– Я не барышня, и могу дойти без провожатых.
Следующие его слова ударили меня как громом.
– Будь я трижды проклят, тот же голос! А похожа - на отца.
Я остановилась и обернулась. Незнакомец глядел на меня, улыбаясь как-то сразу трогательно и мерзко. Будто он лгал, но хотел бы сказать и правду. Будто я нравилась ему, и все же он умышлял против меня… Или так казалось из-за его внешности, столь безобразной, что и улыбка была нехороша?
– Мой отец? Что вы знаете о нем?
– Если вы - девица Мария, которую двадцать три года назад взяла на воспитание почтенная Лизбет Хондорф, то я знаю о ваших родителях больше, чем кто-либо другой в этом мире.
С этими словами он подошел ко мне совсем близко, так что я уловила исходящий от него запах мускусных духов и еще какой-то мерзости. Я не стала пятиться и взглянула ему в лицо (для чего мне пришлось задрать голову, как если бы я смотрела на колокольню). Мой взгляд не заставил его отступить на приличное расстояние. Его влажные карие глаза были, что называется, бесстыжие, равно как и ухмылка широкого рта. Смуглый и темноволосый, он походил на испанца либо итальянца, но говорил совершенно чисто, более того - как человек образованный. Теперь я заметила, что рукав его гранатовой куртки перехвачен черным бантом.
– И я готов рассказать все, что знаю. Может быть, милая Мари согласится проследовать со мной в мое скромное обиталище?
Нет, как я ни была поражена, разум не вовсе мне изменил. Не таковы должны быть слова и поступки друга, который приносит сироте весточку от родителей. Либо посланец избран весьма неудачно, либо, что вероятнее, - все ложь от начала до конца, он слышал от кого-то, что я безродная, и подумал о надежде, которая всегда жива в сердце безродного…
– Говорите здесь, или я уйду.
– Дочка Иоганна. - Он снова расплылся в улыбке. Тянет время, не знает, что соврать, подумала я и шагнула в сторону, желая обойти его.
– Постой, - он схватил меня за запястье.
Я бы освободилась без труда и, пожалуй, разбила бы ему нос, и без того кривой, - драться я выучилась еще в детстве, а злость выжгла страх - но он разжал пальцы в тот же миг, как я рванула руку, - и я ударила саму себя.
– Ты можешь разбить мне лицо, - заговорил он прежде, чем я опомнилась от неудачи, - можешь убежать. Но я должен сказать тебе, что никто, кроме меня, не поведает тебе, какого ты рода, ибо в обстоятельствах твоего появления на свет больше необычного, чем ты можешь себе представить. Даже поучившись у доктора Майера и освоив иные премудрости, нежели подметание полов…
