— Здравствуй, Уилл! Я не видел тебя много дней. Что у вас случилось, мальчик? Чума? Или простуда?
Он заинтересовал, даже зачаровал меня, и я понимал, что пришел сюда не случайно, а в надежде увидеться с ним. Я сознавал это, но в то же время понимал: мне следует держаться от него подальше. Поблизости никого не было, но другие дети, возвращающиеся из школы, могли увидеть нас, да и на другой стороне улицы стояли знавшие меня люди.
— Я был занят эти дни, — сказал я и приготовился уходить.
Он взял меня за руку.
— Что случилось, Уилл? Тот, у кого нет друзей, может ходить куда угодно и уделить несколько минут для разговора.
— Я должен идти, — сказал я. — Меня ждет обед.
Я отвернулся. После недолгой паузы он убрал руку.
— Тогда иди, Уилл. Хоть не одним хлебом жив человек, но хлеб ему тоже нужен.
Тон у него был веселый, но в нем слышалось еще что–то. Разочарование? Я пошел, но, пройдя несколько шагов, оглянулся. Он смотрел мне вслед.
Я сказал, негромко и запинаясь:
— Вы выходите в поля?
— Когда светит солнце.
— Дальше по дороге, где мы впервые встретились, есть старые развалины, справа; там у меня убежище, вдали, около кустов. Вход через обвалившуюся арку. Там увидите красный камень, похожий на стул.
Он мягко сказал:
— Я слышу, Уилл. Ты проводишь там много времени?
— Обычно иду туда после школы.
Он кивнул:
— Так и делай.
Внезапно взгляд его устремился к небу, он поднял руки над головой и закричал:
— И в тот год пришел пророк Джим, а с ним войско ангелов на белых лошадях; они подняли облачную пыль, а искры от их копыт подожгли хлеб в полях и зло в человеческих сердцах. Так говорит Озимандиас… Селах! Селах! Селах!
Показались другие дети. Я оставил его и заторопился домой. Я слышал его крик, пока не миновал церковь.
Я шел мимо школы к убежищу со смешанными чувствами ожидания и тревоги. Отец сказал, что надеется больше не услышать о том, что я общаюсь с вагрантами, и прямо запретил мне ходить в их дом. Я исполнил вторую часть его требований и предпринял меры, чтобы выполнить первую. Но у меня не было сомнений, что мое теперешнее поведение он воспримет как открытое неповиновение. И ради чего? Ради разговора с человеком, чьи слова представляли собой странную смесь смысла и бессмыслицы, причем бессмыслица явно преобладала. Не стоило.
И все же, вспоминая проницательные голубые глаза под спутанной массой рыжих волос, я не мог не почувствовать: за этим скрывается нечто такое, что заставляет меня рисковать. По пути к развалинам я внимательно осматривался и позвал, только когда приблизился к убежищу. Но там никого не было. И еще долго никто не появлялся. Я уже начал думать, что он не придет, мозг его слаб, он не понял мои слова или забыл о них, когда услышал стук посоха. Выглянув, я увидел Озимандиаса. Он был менее чем в десяти ярдах от входа. Он не пел и не говорил, а двигался молча, почти украдкой.
Меня охватил новый страх. Рассказывали, что когда–то давно один вагрант убил детей во множестве деревень, прежде чем его поймали и повесили. Правда ли это? Может, и этот такой же? Я пригласил его, не сказав никому ни слова, а крик о помощи отсюда до деревни не долетит. Я замер у стены убежища, собираясь пробежать мимо него и оказаться в сравнительной безопасности снаружи.
Но первый же взгляд на него успокоил меня. У него было доброе лицо. Безумец или нет, но этому человеку можно было верить. Он сказал:
— Вот я и нашел тебя, Уилл. — Одобрительно осмотрелся. — Хорошее местечко.
— Его устроил мой брат Джек. У него руки лучше моих.
— Тот, кому этим летом надели шапку?
— Да.
— Ты видел это? — Я кивнул. — Как он с тех пор?
— Хорошо, но он стал совсем другим.
— Стал мужчиной.
— Не только.
— Расскажи мне.
Я колебался, но его голос и лицо внушали доверие. Я понял также, что он говорит естественно и разумно, без странных слов и архаических фраз, которые он употреблял раньше. Я начал рассказывать, сначала несвязно, потом все более легко, о том, что говорил Джек, и о моих последующих размышлениях. Он слушал, иногда кивал, но не прерывал.
Когда я кончил, он сказал:
— Скажи мне, Уилл, что ты думаешь о треножниках?
Я задумчиво ответил:
— Не знаю. Я привык к ним… и боюсь, а теперь… У меня много вопросов.
— Ты задавал их старшим?
— Что это дало бы? Никто не говорит о треножниках. Об этом узнаешь еще ребенком.
— Хочешь, я отвечу тебе? Такие, как я, могут ответить.
Я теперь был уверен в одном и выпалил:
— Вы не вагрант.
Он улыбнулся.
— Смотря как ты понимаешь это слово. Как видишь, я хожу с места на место. И веду себя странно.
— Чтобы обмануть людей, а не потому, что вы иначе не можете. Ваш мозг не изменен.
— Да. Так, как мозг вагрантов или же твоего брата Джека.
— Но ведь на вас надели шапку!
Он коснулся металлической сетки в путанице рыжих волос.
— Согласен. Но не треножники. Люди — свободные люди.
Изумленный, я пробормотал:
— Не понимаю…
— Ты и не можешь понимать. Но слушай, и я расскажу тебе. Сначала треножники. Ты знаешь, кто они? — Я покачал головой, и он продолжал: — И мы не знаем точно. Есть две версии. По одной — это машины, сделанные людьми, но восставшие и покорившие людей.
— В старые дни? В дни гигантских кораблей и больших городов?
— Да. Мне трудно поверить в это, потому что я не понимаю, как люди могли дать машине разум. Другая версия — они пришли не из нашего мира, а из другого.
— Другой мир?
Я снова оказался в тупике. Он сказал:
— Вам ничего не говорят в школе о звездах? Вторая версия кажется мне правдоподобнее. Ты не знаешь, что эти звезды в ночи — сотни и тысячи звезд — это солнца, подобные нашему; вокруг многих из них, как и вокруг нашего Солнца, вращаются планеты.
Я был смущен, голова моя закружилась от этой мысли.
— Это правда? — спросил я.
— Правда. И, может быть, треножники пришли с одной из таких планет. Может быть, треножники — это только машины, в которых находятся живые существа. Но мы не видели того, что внутри треножника, и поэтому не знаем.
— А шапки?
— Это средство, при помощи которого держат в послушании людей.
Вначале мысль эта казалась невероятной. Позже казалось невероятным, как я не видел всего этого раньше. Но всю мою жизнь надевание шапок воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Все взрослые носили шапки и были удовлетворены этим. Это был признак взрослости, а сама церемония проходила торжественно и связывалась с праздником и пиром. Хотя некоторые испытывали боль и становились вагрантами, но все дети с нетерпением ждали этого дня. Только позже, когда до церемонии оставались лишь месяцы, возникали сомнения; но эти сомнения рассасывались от уверенности взрослых. У Джека тоже были сомнения, но после того как ему надели шапку, они исчезли.
Я сказал:
— Шапки заставляют людей думать так, как нужно треножникам?
— Они контролируют мозг. Но мы не знаем, как и до каких пределов. Ты знаешь, что металл соединяется с телом и его невозможно удалить. Похоже, когда надевают шапку, дают какой–то общий приказ. Позже могут отдаваться особые приказы необходимым людям.
— А как же вагранты?
— И об этом мы можем только догадываться. Может, мозг у некоторых слишком слаб, не выдерживает напряжения. А может, наоборот, — слишком силен и борется против порабощения, пока не выходит из строя.
Я подумал об этом и задрожал. Голос внутри головы, от которого нельзя убежать и от которого не спрячешься. Гнев вспыхнул во мне, не только из–за вагрантов, но и из–за всех остальных — моих родителей и Джека…
— Вы говорили о свободных людях, — сказал я. — Значит, треножники правят не всей Землей?
— Почти всей. Нет земель, где бы их не было, если ты это имеешь в виду. Когда они пришли впервые — или когда они восстали, — происходили ужасные вещи. Города уничтожались, как муравейники, миллионы и миллионы людей были убиты или умерли от голода.
Миллионы… Я пытался представить себе это, но не мог. В нашей деревне, которая считалась немаленькой, было около четырехсот человек. В городе Винчестере и вокруг него жило около тридцати тысяч. Я покачал головой.
Он продолжал:
— Тем, кто остался, треножники надели шапки, и теперь они уже слушали и служили треножникам и помогали убивать или пленять других людей. И в течение одного поколения мир стал таким, как сейчас. Но по крайней мере в одном месте несколько человек спаслись. Далеко на юге, за морем, есть высокие горы, на них круглый год лежит снег. Треножники держатся низин: может быть, там им двигаться легче, а может быть, им не подходит разреженный воздух. А в горах есть места, где свободные люди могут обороняться от людей в шапках, живущих в окружающих долинах. Мы даже отбираем у них пищу.
