Пришлось отвечать со всеми подробностями — Варвара Аполлоновна была дама из тех, что вытянет любые детали. Как говорил в таких случаях папа — «женщине иногда лучше рассказать всё сразу, сынок!».
Лизаветину маму интересовало буквально всё — откуда Федина семья приехала, сколько у него сестёр и братьев, чем они занимаются, и так далее и тому подобное.
Меж тем, покупка была должны образом завёрнута в несколько слоёв вощёной бумаги, убрана в длинный чехол, и Лиза с матерью направились к выходу из лавки; Федор вышел за ними следом. Приказчик Евграф изображал, что нести ружьё ему вельми тяжело, явно намекая на чаевые, Варвара Аполлоновна Корабельникова понимающе усмехалась, а Лизавета…
Лизавета обернулась и помахала Феде на прощание.
…В общем, неведомо почему, но настроение у Феди осталось преотличным. Преотличным настолько, что он решил предпринять вылазку подальше от дома — вниз по Елизаветинской, за Александровскую, и ещё дальше, к самой железной дороге. За путями начиналась деревня Малое Гатчино, откуда каждое утро тянулись на рынок бабы с корзинками и мужики на телегах.
Здесь дома были далеко не такие ухоженные и красивые, как на Люциевской, Николаевской или Соборной улицах, где тянулись или дачи известных людей, как сказал папа, или доходные дома для таких, как они, офицеров гатчинского гарнизона. На Александровской Федю встретили обычные деревянные домики в один этаж да в три окна, правда, всё же не деревенские избы — все изукрашены резными наличниками, крыты, само собой, красным железом, а не соломой.
Вдоль железнодорожных путей тянулись высаженные на равных промежутках друг от друга тополя. Донёсся паровозный гудок — со стороны Петербурга приближался поезд. На ближайшем углу маячил городовой в белом летнем кителе, перетянутом ремнями, при шашке и револьвере. Делать тут было явно нечего, и Федор тихонько затрусил себе дальше, решив вернуться обратно по Малогатчинской улице.
Справа от него, у самой насыпи, зашевелились кусты, заполнившие пространство меж липами; оттуда вынырнула стайка мальчишек, босых, худо одетых — кроме одного, самого старшего, лет, наверное, четырнадцати.
Был на нём пиджак, явно с чужого плеча, но добротный. Под ним — алая рубаха, словно у таборного цыгана. Волосы курчавые, нос с горбинкой, а на ногах — настоящие сапоги. Взгляд наглый, уверенный, оценивающий; впрочем, нагло и с вызовом глядела вся его команда.
Федя Солонов не зря жил в Елисаветинске и не зря учился в 3-ей военной. У них, «военгимназистов», была кровная вражда с мальчишками заводской слободы, ещё прозываемой Лобаевской, по имени крупного заводчика, имевшего там фабрику. Слобода эта лежала за неширокой речкой, пересекавшей город; она-то и делила Елисаветинск на «рабочую» и «чистую» части.
Вот с ними, гимназистами, мальчишки, которые «за рекой», и дрались при каждом удобном случае. Почему, отчего, Федя не знал и не задумывался, всегда так было. «Наши» не давали «фабричным» шарить по заречным яблоневым садам, «фабричные» не давали короткой дорогой добраться до станции или до Вознесенской, главной торговой улицы.
А ему, Фёдору, тогда не повезло. Зачитался на ходу, потому что ранец просто жёг новенький неразрезанный «Шэрлокъ Холмсъ», и сам не заметил, как оказался на чужой территории.
И нарвался на почти такую же толпу, от которой едва унёс ноги. Хорошо, вовремя опомнился и сумел отступить, не потеряв лица. Как смеялся потом папа, «совершил тактическую перегруппировку в тыл перед лицом превосходящих сил неприятеля», но и она бы не помогла — на счастье, из ближних ворот появился дворник, дюжий дядя Степан, отставной унтер, засвистел в свисток, да схватился за метлу. А метла у дяди Стёпы, надо сказать, была отменной длинны и тяжести (многие гимназисты её на себе опробовали, когда пытались через заборы сигать в дяди Стёпиных владениях), и «фабричные» это тоже очень хорошо знали.
Перегруппировку он, может, и совершил, но при этом очень хорошо запомнил их взгляды.
И вот сейчас на него эта компания пялилась точно так же — как на добычу, словно волки на овцу, невесть почему оказавшуюся в самой чаще леса.
Парень в алой рубахе презрительно сплюнул и, сунув руки в карманы, развязной походкой двинулся к Фёдору.
В животе у Феди всё сжалось. Нет, он был не дурак подраться. И дрался в Елисаветинске немало; но всё больше или один на один, или стенка на стенку. А когда против тебя пятеро…
Он быстро огляделся. Как учил папа — «всё, что угодно, может стать оружием. Штакетина. Камень. Любая палка. Главное — успеть подхватить».
Но, увы, здесь, похоже, совсем недавно прошёлся дворник, прибрав всё очень тщательно.
Он сжал кулаки. Следовало или позорно бежать — или драться, одному против всех.
А чернявый всё ускорял шаг, словно боясь, что лакомая добыча может ускользнуть.
— Эй, мальчик! Да, да, ты. А ну поди сюда. Сюда поди, кому говорю! Ты чего это на нашу улицу явился, да без билета?
— Без какого ещё билета? — выдавил Федя.
— Ой! — схватился за голову главарь. — У тебя билета, значится, нету? А как же без билета ходить, а? Беда! Как есть беда!
Остальные мальчишки дружно загоготали.
— Ну ничего. Мы тебе сейчас билети-то выправим по всей форме…
— Ну-ка, ну-ка, кудась это ты тут собрался на моей улице, а, Йоська?
Городовой вырос, словно из-под земли. Могучий, усатый, руки в бока, пшеничные усы грозно топорщатся, на груди сверкают начищенные значки и медали «за беспорочную службу».
— Пал Михалыч! Ваше достоинство!.. — мигом обернулся поименованный Йоськой парень в алом. — Доброго вам здоровьичка, как службишка, как супружница?..
Слова он выплевывал глумливо, тоже избоченясь. Свита его, впрочем, притихла, прячась за спиной у главаря.
— «Службишка»?! Сопли подбери, да молоко на губах оботри, сосунок, — побагровел городовой. — А ну, живо отсюда! Мотай, покуда в кутузке не оказался!
— Да за что ж меня, сироту горемычную, в кутузку?! — возопил Йоська. — Прощения просим, коль обидел чем, Пал Михалыч! Вот и в мыслях не держал, ей же ей!
— А коль «не держал», — угрюмо сказал Пал Михалыч, — то руки в ноги и давай, проваливай. Мне на моём участке происшествиев не надобно. Давай-давай, пока я добрый.
— Да Пал Михалыч, да как скажете! — Йоська дурашливо-низко поклонился. — Нешто ж мы супротив власти? Как нам, сиротам бедным, сказано, так делаем! Вишь, робяты, не пущают нас в чистые кварталы-то!
— А ну, тараканья сыть, хорош болтать! — отчего-то совсем рассвирепел городовой. — Быстро отсюда!
Он ловко выхватил из-за голенища казачью нагайку. Йоська извернулся ужом и почти увернулся, но именно что «почти». Его хлестнуло по спине, он взвыл. Бросился наутёк, и следом вся его шайка, мигом исчезнувшая в зарослях вдоль железной дороги.
— Ишь, крапивное семя, — зло прорычал полицейский. — Так и лезут из-за чугунки, так и смотрят, чего б стянуть!.. А мы отвечай!.. Сечь их всех, да как следует, чтобы знали!..
Федор помалкивал и вообще очень старался сделаться невидимкой, словно в романе Уэллса.
Городовой в последний раз всхрапнул, крякнул, утирая усы, и мрачно уставился на Федю.
— А ты, барчук, шёл бы домой. Нечего тебе тут болтаться. Хорошо, что я рядом случился, а то б оставили тебя без копейки. Обтрясли б, аки яблоню.
— У-у меня денег-то и нет совсем… — кое-как выдавил Федя.
— Ещё того хуже. Избили б до потери сознания. Они ж даже не как уголовные, у тех какие-никакие, а понятия наличествуют. А этот со своими — шпана, одно слово!.. ладно ещё свинчаткой отоварит, может и ножом пырнуть. Одно слово — Йоська Бешеный! Давно б следовало ему в колонию для малолетних отправляться, да никак не уловим. Ловок, тараканья сыть!.. Ладно, барчук, ступай домой. Где живёшь-то, кстати?
— Николаевская, 10, — отрапортовал Федя.
— Как раз граница моего участка. Ну, бывай, барчук. Ещё свидимся, на Рождество да на Пасху светлую…
Федя, как мог, поблагодарил городового Павла Михайловича. И, хотя понимал, что тот Федю спас от немалых неприятностей, было ему как-то не по себе. Зачем полицейский стал стегать этого Йоську? Как ни крути, тот ведь ничего ещё сделать не успел. Зачем же так? Полиция — это закон, так папа всегда учил, и так Федя верил. Одно дело, какой-нибудь дед Пахом на соседней улице в Елисаветинске, к которому мальчишки вишни обтрясывать лазали — ну, тут понять можно. А полиция?..
