* * *
А теперь и я третий день из дому не выхожу!
* * *
– Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь – сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду – пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?
* * *
Ночью за мной пришли. Амикла заснула, калачиком на ложе свернулась, а я не спал. Лежал, руки за голову, и в потолок смотрел.
Думал.
И о ней думал, и о себе, и о Светлой, и о том, что жрецу нужно морду набить. О всяком, в общем.
Вот тут они и пришли. Вошли, не постучали. Шлемы с хвостами конскими, панцири золотом сверкают. Дедова охрана!
– Собирайся!
Собирайся – это значит фарос, сандалии новые, диадема. А где я ее, диадему, возьму? Так и пошел – без диадемы.
А Амикла и не проснулась.
Темно было в покоях, даже факел не горел – чадил только. И от того дедово лицо совсем мертвым показал Каменным каким-то. Только глаза живые.
– Подойдите ближе!
Это он нам – мне, Ферсандру, братишкам его, близнецам, маленькому Киантиппу и, конечно, дяде Эгиалею. Дядя, оказывется, уже приехать успел. Приехать успел, а переодеться – нет. Так в плаще дорожном и пришел.
– Ближе!
Твердо звучала речь ванакта Адраста Злосчастного. Хоть и не сидел он на троне – лежал. Покрывало до подбородка, из-под покрывала рука свесилась – худая, недвижная.
– Говори!
Это дед, конечно, дяде Эгиалею. Тот ближе шагнул, руку, ту, что свесилась, поправил.
– Отец, Микены нам не помогут. Эврисфей сказал, что не даст войска. И наше войско не пропустит. (Вот куда дядя Эгиалей ездил!)
Серые губы дернулись. Странно, мне вдруг почудилось, что дед смеется. Смеется?
– Говори ты, Диомед!
Я вздрогнул. Как начать? «Ванакт»? «Богоравный»?
– Дедушка! Дядя Андремон... Басилей Андремон поможет, но он сначала хочет поговорить с тобой или с дядей Эгиалеем. Он может приехать...
(Купцы, которые на разбойников похожи, мне не только молоко злое передали. Но и на словах кое-что.)
И вновь дернулись губы Адраста Злосчастного.
– Нет... Иначе сделаем. Я сказал – ближе подойдите!
Подходим. И страшно почему-то. Ферсандру своих братишек даже подталкивать пришлось. А у Киантиппа губы задрожали.
– Я, Адраст, сын Талая, ухожу из нашего мира. Я не могу завещать вам великого царства, поэтому я завещаю вам, сыну и внукам моим, мечту...
Твердо говорил мой дед и прямо смотрели его глаза.
– Ты, Ферсандр, со своими братьями воцаришься в Фивах. Ты, Диомед, станешь владыкой Калидона, а потом и всей Этолии. И вместе вы сокрушите проклятый дом Пелопса!..
И вдруг я понял – что-то не так! Дед сказал «сыну»? Одному! А как же дядя Эвмел? Почему его не позвали?
– Аргос вновь станет первым городом Эллады. Вы сделаете это, иначе душа моя не даст покоя никому из вас. И если надо будет пролить кровь – свою или чужую, – вы ее прольете! Мечта дороже крови...
Да, дядю Эвмела не позвали. И я уже не удивлялся.
– Начнем сейчас, когда все наши враги уверены, что вы плачете у моего смертного ложа. Не смейте плакать! Это – удел женщин, а вы справите тризну по мне в Фивах и Калидоне. И да будет так! Клянитесь!
– Клянусь! – это дядя Эгиалей. – Клянусь, отец!
– Клянусь... клянусь... клянусь... клянусь... – это мы, вразнобой, негромко.
И вновь вспыхнул перед глазами темный огонь – пламя Зевса Листия...
« Мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...» И другой огонь – элевсинский. И крик тети Эвадны. – Ты, сын, едешь к куретам – завтра же! Не бойся, я не умру, пока ты не вернешься! А если умру, мою смерть скроют. Ты, Ферсандр, сам знаешь, что делать... Ферсандр побелел весь, губы ниточкой сжал. Кивнул И дядя кивнул. И я. Ведь ясно, не один он к куретам поедет!
– И еще... – Лицо деда дернулось, исказилось каменной маской. – Если... Если выродки Амфиарая – или кто-то еще – попытаются вам мешать, вы их всех! До седьмого колена, всех! Всех..
Дрогнуло покрывало. Худая, дрожащая рука поднялась, сжалась в кулак.
Упала.
– Всех...
Дохнуло холодом. И вдруг почудилось мне, что не дед, не Адраст Злосчастный, говорит с нами. Будто взглянул мне в глаза сам Танат Жестокосердный...
* * *
И снова, как когда-то в детстве, Крон Всемогущий раскрутил свое хрустальное колесо, что простерлось под всеми мирами, невидимое, неслышное. Быстрее, быстрее, быстрее!.. Время помчалось бешеным конем, зимним ветром, колесницей под уклон, не разбирая, не давая оглянуться...
– Да ты чего, Тидид? Ведь ванакт... дед твой... помирает! Куда ж уезжать?
– Я... Скоро узнаешь, Капанид. Ты... Пусть Амикла меня дома живет, ты посмотри, чтобы все в порядке было. А жрец этот, Стрепсиад...
– А я ему морду набью! Не, я лучше ему браслет золотой дам, чтобы отстал. А знаешь, что говорят? Будто Стрепсиад этот – не мужчина и не женщина. То есть когда-то мужчиной был, а теперь вроде как совсем наоборот. Вот смехота!
– Я не судья тебе, мальчик. Не судья... Ты молод, силен, у тебя все впереди, а я калека, старик в тридцать лет. И мой отец не погиб под Фивами...
– Дядя Эвмел...
– Нет-нет, Тидид, не надо меня спрашивать. Решай сам, ты уже совсем взрослый. Только... «Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет, кто межусобную любит войну, столь ужасную людям». Так сказал один аэд. Может, прав он, может – мой брат...
– Дядя! Я ведь и так изгнанник. Если дома нет, его надо завоевать!
– В завоеванных домах плохо спится, Тидид!.. Выживи, мой мальчик! Главное – выживи!
– Если хочешь, я уйду, господин Диомед! Ведь я рабыня, ты – богоравный. Знаешь, мне кажется, что это не Афродита тебя любит, а только я. Это плохо, я не смею любить сама, ведь я лишь служанка Пеннорожденной. Меня накажут, выгонят, отправят в каменоломню...
– Ты будешь жить здесь, Амикла, глупая девчонка, и если кто-то тебя посмеет тронуть, Капанид его придушит. А я вернусь, скоро вернусь. И не смей меня больше называть господином. И богоравным – тоже!
– Как прикажешь, богоравный господин Диомед... Ты сказал, что я могу жить в твоем доме, сказал, что меня никто не обидит. Но ты так и не сказал, что любишь меня...
* * *
А потом было море.
Холодное осеннее море, утренний туман, негромкий плеск весел, хмурые лица рыбаков (а может, и пиратов, кто их тут разберет?). Калидонский залив, два часа по темной, покрытой мелкой рябью воде...
Ветер, барашки по волнам...
– Дядя Эгиалей, а почему мы так и не построили флот? Почему Микены смогли, а мы – нет?
Дядя кутается в серый военный плащ, зябко дергает ллечом. Холодно! И ему, и мне. Холодно – и сыро.
