Потолкалась она и среди торговцев, замирая от восторга то перед украшениями, то перед деревянными, раскрашенными игрушками, то перед чеканными кубками, на которых скрещенные мечи переплетались витыми виноградными лозами. А когда зазвучали фанфары, вместе со всеми, бегом кинулась к ристалищу, чтобы занять положенное место. Камзол пажа Девы позволил Клод безнаказанно проскользнуть между сомкнутым рядом королевских охранников и встать перед дощатым ограждением как раз к началу приветственного шествия рыцарей.
Красавец Алансон гарцевал в числе первых. На согнутой руке он держал шлем, увенчанный фигуркой Девы с молитвенно сложенными руками, в другой его руке, придерживающей поводья, покачивалась белоснежная лилия. Голову перед королём он склонил, как и полагалось первому герцогу королевства, в меру почтительно. Но следующий поклон – трибуне, где сидела Жанна – получился, может быть, не таким почтительным, зато более сердечным, не оставляющим никаких сомнений в том, чьей эмблемой герцог выбрал белоснежную лилию.
Клод в предназначении цветка тоже не сомневалась. И горький осадок от вчерашнего разговора кольнул её новой болью. Накануне она сказала, что Любовь – это такой же Бог. Но, что если этот Бог тоже избрал Жанну своей посланницей, и в праве ли она, Клод, мешать чувству, которое само по себе и чудо, и величайшая ценность жизни?
Она едва успела поймать себя на мысли, что хорошо бы было поговорить об этом с кем-то… и жаль, нет здесь отца Мигеля… как новые приветственные крики заставили её обернуться. Рене Анжуйский в этот момент как раз придержал своего коня, чтобы приветствовать их величества и матушку-герцогиню. И, хотя головы к девушке он не повернул, Клод почему-то была уверена – Рене её заметил и остановился напротив не просто так. «Поговорить с ним!», – вспышкой пронеслось у неё в голове. Почему бы и нет? Конечно! Когда-то он пугал Клод, но теперь, пройдя столько сражений, сколько обычной девушке и не снилось, она вряд ли была способна испугаться слишком пристального взгляда этого молодого герцога. А участь Жанны его несомненно волнует. Во всяком случае, Клод хотела надеяться, что это до сих пор так.
Вспыхнувшая надежда отразилась на лице радостной улыбкой. Глаза провожали герцога до тех пор, пока среди спутанных мыслей в голове Клод не отыскалась одна, чёткая и ясная, с которой можно было идти к герцогу. Потом его заслонили другие, Клод переместила взор и увидела… да нет, скорей почувствовала, что на неё смотрит барон де Ре.
Этот взгляд, приправленный воспоминанием о вкусе малины, она могла бы сравнить со страницей давно знакомой книги. Но Клод не умела читать. Она просто хорошо помнила так напугавший её разговор о том, что дофин, возможно, не тот человек, который достоин короны, и лицо де Ре, когда, в ответ на её возражения, он решительно произнёс: «Вот увидишь, эта коронация окажется ничего не значащим фарсом – армия давно поняла КТО ей нужен для побед…». Поэтому сейчас, увидев прокисшее лицо де Ре, Клод ни на мгновение не усомнилась, что огорчён барон этой всеобщей радостью и вчерашним церковным действом, более похожим не на фарс, а на абсолютное утверждение в собственных правах. Она постаралась улыбнуться так, чтобы де Ре понял – она понимает его и даже сочувствует, но всё происходит так, как и должно происходить, и огорчаться этому не следует. Однако собственные сомнения снова напомнили о себе, и улыбка вышла, скорее, жалостная.
«Я прав, что не радуюсь!», – уверенно подумал де Ре, проезжая мимо.
* * *
Возвышение для короля, в самом центре построенной трибуны, было огорожено цветными полотнищами, а сверху накрыто синим балдахином с золотыми лилиями. Оно напоминало рыцарский шатёр, вроде тех, что окружили турнирное поле, и сам король, надевший лёгкий нагрудник под расшитый камзол явно желал выглядеть рыцарем. Первым рыцарем обретённого королевства.
Пространства в этом, якобы, шатре было не много, к тому же, часть его занимали два столика – на одном громоздились угощения, а на другом призы для победителей, которые Шарль пожелал вручить лично. Но, несмотря на тесноту, следом за королевской четой туда вошли несколько фрейлин королевы, одна из которых вела за руку дофина Луи, а другая несла деревянные щит и меч на тот случай, если наследник захочет развлечься. За ними – Ла Тремуй, герцог де Бурбон, Реймский архиепископ, и несколько священнослужителей из числа вчерашних духовных пэров. У всех у них, кроме фрейлин, королевы и дофина лица выражали крайнюю степень государственной озабоченности, ясно давая всем понять, что турнир являлся совсем не развлечением, а мероприятием обязательным, таким же, как, к примеру, публичное наказание или казнь, присутствие на которых должно было подчеркнуть, с одной стороны важность самого мероприятия, а с другой – приобщённость этих озабоченных лиц к делам, далеко не всем доступным.
Герцогиня Анжуйская заняла место по левую руку от короля, на помосте более узком. Он был ничем не отгорожен, но над головами сидящих на нём, на высоких шестах закрепили тент синего полотнища с золотыми лилиями, и казалось, будто королевский балдахин распростёр свои крылья над теми, кто был особенно близок его величеству. С другой стороны, по правую руку, точно на таком же помосте сидела Жанна. Но, если за спиной мадам Иоланды толпилась её свита, сын Шарло и мессир Дю Шастель со своими оруженосцами, то возле Жанны стоял один д'Олон.
Бог знает, каким образом придворная знать умела чувствовать настроения своего сюзерена. Жанне улыбались, вроде бы по-прежнему. Кто-то даже подходил и говорил любезные слова, но на помост не взошёл ни один. Все те, кто обычно составлял свиту Девы, ехали сейчас по ристалищу, приветствуя короля. И, хотя они склоняли и перед ней мечи и копья, любой, взглянувший на королевскую трибуну, первым делом замечал пустоту вокруг вчерашней героини.
Внезапно несколько бретонских рыцарей, которые выразили желание участвовать в турнире, высоко вскинули мечи и прокричали приветствие. Из толпы горожан их тут же поддержали бретонские же солдаты, и все головы повернулись к королевской трибуне. Знать встревоженно завозилась. На узкий помост Жанны поднимался Артюр де Ришемон. В участии в турнире ему было отказано, но о том, что опальный коннетабль не может присутствовать в качестве зрителя речи не шло, и герцог явился при полном параде, со всей своей свитой. Пустота на помосте мгновенно заполнилась. Ришемон отвесил низкий поклон королевской чете, преклонил колено перед Жанной и встал возле неё, крепко держась рукой за короткий кинжал на поясе и высоко задрав подбородок. На его побледневшем лице уродливый шрам – память об Азенкуре – выделялся особенно заметно.
Шарль побагровел.
Ришемон не имел никакого права устраивать подобные демонстрации! Его военную помощь никак не назовёшь геройской, потому что подоспела она уже, фактически, к победителям. А участия в битве при Патэ слишком мало, чтобы чувствовать себя победителем тоже… Да и отказ в пэрстве на коронации недвусмысленно давал понять, что присутствие герцога при дворе нового короля нежелательно. И, уж конечно нежелательны те, поистине королевские почести, которые он оказывает на глазах у всех девушке, лишь вчера получившей дворянство!
Угодливый Ла Тремуй склонился к королевскому креслу как раз кстати.
– Передайте Ришемону, что в его услугах мы более не нуждаемся, – процедил Шарль.
Ла Тремуй кивнул, скрывая радость, но не сдержался – ядом капнул.
– Ваше величество должны знать, что герцог здесь по приглашению герцогини Анжуйской. Может быть, следует поставить в известность сначала её, чтобы подобная неловкость не повторилась на вечернем приёме?
– До вечернего приёма Ришемон должен покинуть Реймс. А с ма… с её светлостью, я поговорю сам.
Королевское раздражение требовало выхода и, осмотревшись, Шарль не нашёл никого полее подходящего для его вымещения, кроме своей жены.
– Вашей матушке, мадам, следует помнить, что женское самоуправство всегда было губительным для этой страны, – прошипел он.
– Не так давно она была и вашей матушкой тоже, – тускло ответила Мари.
Последняя беременность далась её тяжело, но выражение унылой обречённости не покидало лица королевы уже давно. Чрезмерно занятая государственными делами мать не имела ни времени ни желания утешать дочь в её горестном браке, а супруг… О, Господи, да что о нём говорить! Со времён жизни в Шиноне Мари перестала заблуждаться. Её муж слишком слаб и не может служить опорой кому-либо, и даже самому себе. Только недавно умершая мадам де Монфор да пара фрейлин, достаточно некрасивых, чтобы не питать иллюзий и быть отзывчивыми, были тем бездонным дуплом, в которое она выговаривалась, когда не хватало больше сил молчать.
Мари давно уже не любила Шарля. Среди всех, кто думал, что хорошо его знает, она была, наверное, единственной, кто знал его действительно хорошо. Ни во что не посвящённая, без особого, впрочем, удивления или возмущения, несчастная супруга интуитивно посчитала появление возле мужа Господней посланницы делом рук своей матери. При этом она мало задумывалась о самой девушке. А все разговоры о чуде и свершившемся пророчестве пропускала мимо ушей. Её мать и не на такое была способна, но единственное, главное лично для Мари чудо – превращение запуганного и жалкого мальчика в рыцарственного короля – она так и не совершила, а всё остальное было уже не интересно. Поэтому, когда при Мари заводились разговоры о чудесах, творимых Девой, она с отрешённым видом опускала глаза и слушала так же, как слушала бы очередную балладу заезжего трубадура.
