Сыны постарались учесть ошибки своего отца, но тоже подошли к этому вопросу по-разному. Старший и средний рассудили так: раз с боярами да князьями дело ныне иметь опасно — сегодня он на коне, а завтра на колу, так чего же проще, значит, надо пытаться добиться всего самому. То же самое заповедовали они своим сынам. Точнее, заповедал один Иван — Роман был бездетен, да и умер рано, погибнув в одном из первых сражений с ливонцами.
А вот меньшой, который Андрей, рассудил иначе. Да ему и деваться было некуда. Еще за год с небольшим до взятия царем Полоцка он изрядно оконфузился как полководец. Честно говоря, я так и не понял, какой полк он возглавлял в пятнадцатитысячной рати князя Андрея Курбского, да оно и неважно. Главнее иное — русское войско, невзирая почти на четырехкратное превосходство в людях, было наголову разбито под Невелем.
Возможно, что лично Долгорукий ни в чем не виноват — но оно уже не имело ни малейшего значения. У Иоанна была очень хорошая память, и он никогда не забывал тех, кто проигрывал битвы, да еще имея при этом столь солидный перевес.
К тому же это сражение — особое. Тот, кто служил под началом будущего беглеца, пускай и временно, считанные месяцы, не больше, навсегда терял его расположение. Получалось, что вылезти за счет ратных и полководческих способностей не выйдет, как ни тщись.
Оставалось вернуться к старой отцовской задумке, хотя Андрей Тимофеевич был согласен с братьями — и впрямь опасно выдавать дочь замуж за князя или боярина. Ненадежно по нынешним временам. Значит, надо отдать свою единственную дочь Марию, благо, что уродилась красавицей, в царский род.
За кого именно? Ну тут уж выбора нет. Старшие — царь Иоанн да его двоюродный брат Владимир Андреевич Старицкий — давно женаты, а из их сыновей надежда только на Василия Владимировича. Тот хоть ровесник Марии, которая лишь на три месяца постарше его, а царевич Иван пускай будет и повыгоднее, но ему всего пятнадцать. Это в зрелые лета полтора года разницы никто не увидит, а в столь юные — о-го-го. Да и потом, пойди узнай, когда царь вздумает женить своего наследника. Если даже в двадцать лет и то поздно. Марии-то в ту пору пойдет двадцать третий, так что все одно — на перестарка никто и не глянет.
Но не вышло у Андрея Тимофеевича с задумкой. Дважды он с дочкой катил через владения князя Старицкого, дважды останавливался у него — дескать, распутица, то да се. Толку же — пшик. Скорее уж напротив — один убыток. Наряды — купи, себе новое платье тоже справь, а украшения, а притирания, а румяна с белилами? Словом, из шести деревень, что ему достались от отца, две пришлось продать, да и то денег хватило едва-едва.
Вообще-то деревеньки, как с тоской вспоминал Долгорукий, стоили вдвое больше, но теперь, по новому уложению, иных покупателей, кроме царской казны, не сыскать — не положено, а как оценивает государство, рассказывать ни к чему. Что шестнадцатый век, что двадцать первый, а власть такая же скупая. Долгорукий дошел уже до того, что начал подумывать про Бирючи, но их продавать он не имел права, ибо они были поместьем, которое дадено за службу, а не вотчиной. Потому пришлось кое-как укладываться в ту сумму, которая имелась.
И правильно сделал. Не знаю, как его вотчинные деревеньки, не бывал, но эта предстала передо мной словно из детских киносказок. Увидел я ее как-то сразу, вдруг. То ничего и никого, а поднимешься на холм, и сразу под ним тебе неожиданно открывается живописная картина.
Если бы мне довелось впервые увидеть эту деревушку летом, впечатление бы смазалось, а тут два последних дня перед моим приездом валил снег, и теперь осталась только сверкающая искристая белизна, не говоря уже про господский терем-теремок, где природа щедро наделила каждую шатровую крышу эдаким толстенным пуховым платком, отчего они выглядели благообразно, как старушки, надевшие свои лучшие наряды перед пасхальным богослужением.
Да и деревья на опушке леса, который с одной стороны чуть ли не вплотную прижимался к Бирючам, тоже выглядели соответственно — одно краше другого стояли они в своих праздничных нарядах, с головы до ног усыпанные сверкающим серебром. А в качестве логического завершения сказки там стояла какая-то фигурка в белых одеждах. Не иначе как сам Морозко вышел полюбоваться, все ли он славно учинил и не надо ли добавить снежку или морозцу.
А над головой — звонкая синь неба, и посредине, из печных труб, связующей веревочкой между этой синевой и белизной тянулся вверх легкий голубоватый дымок. Кр-р-ра-сота!
Словом, молодец Долгорукий, что не продал. К тому же все равно смотрины оказались напрасными — Владимир Андреевич Старицкий все намеки князя игнорировал напрочь. Зато как радовался Андрей Тимофеевич спустя полгода, что сватовство не удалось. И пускай наследника Старицкого князя, юного Василия Владимировича, царская опала не затронула — все одно. Не ныне, так завтра обрушится государев гнев повторно, и что тогда? Прости-прощай милость самодержца. Дай-то бог, чтоб хоть ненаглядную Машу в живых оставил, а то и ее под корень, как жену князя Владимира — Евдокию Романовну. Иоанн ведь и ее заставил принять яд вместе с супругом, потому и на Василии отныне Андрей Тимофеевич поставил крест.
Да хорошо хоть, что сама дочка после этих неудачных смотрин осталась жива-здорова, потому что ратных холопов у князя Долгорукого наперечет, да и тех царь постоянно требует к себе в полки. Пришлось отправить с Машей оставшихся пятерых, которые еще имелись. Их же против дерзких татей, налетевших на поезд Долгоруких возле Ведьминого ручья, оказалось маловато, а от предложения Владимира Андреевича взять десяток ратных холопов обиженный демонстративным невниманием к Маше отец невесты отказался напрочь, потому чуть и не поплатился за гордыню. Впрочем, бог миловал, подоспели ратные людишки, выручили из беды, а то не миновать бы горя.
Совсем уж было расстроился Долгорукий, но тут пришла нечаянная радость — скончалась царица. Так и не смогла смириться с теснотой царских палат вольная душа черкешенки Марии Темрюковны, всего через шесть лет упорхнув в небо из золотой клетки. Грех по такому случаю впадать в ликование, ну да господь добрый, поймет и простит. Следом и вторая радость — помимо собственной свадьбы, царь Иоанн возжелал женить царевича Ивана.
На юнца, конечно, надежды мало — все-таки Маше не пятнадцать лет. Ей и семнадцать-то исполнилось полтора года назад, да и выглядит она, как назло, на свой возраст — уж очень не по-девчоночьи статная. Схитрить, словчить, уменьшив годы, при такой стати нечего и думать. К тому же у особых бабок, которые станут осматривать раздетых донага кандидаток, глаз наметанный — живо распознают обман. Скажут, сдобна ватрушка, да вчерашней выпечки.
