Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко

Было больно. В плечо закручивали раскаленный прут. Откуда–то сбоку тянуло горелым салом, в горле драли кошки. Рядом сидел кто–то, смутно знакомый.

– Ты смотри, живой.

Раз Глина здесь, то это точно не рай. А вот помереть от заражения крови – вполне реально. Или остаться без руки, причем так, что протез будет крепить некуда. Или тебя поставят в вертикальное положение, зачитают какую–то фигню, а потом скажут замороченным голосом «Пли!» – и все дела. И получится, как в той песне поется «мне досталась пыльная, горячая земля», да и то не факт, скорей могилой будут желудки одичавших собак. И никто не вспомнит, что такой человек был на свете, даже жена. Впрочем, Зеленцова с равной вероятностью могла в данный момент быть кормом для червей или же есть пирожные в ресторане белогвардейского Крыма вместе с каким–нибудь офицериком. И лучше уже тогда первый вариант, чем второй.

Глина вскинулся, в руке у него непостижимым образом оказался наган. Как это он так быстро из–за пояса револьвер выдернул? А я еще в ганфайтеров не верил. Нет, это Устим пришел, с водой. И новостями, главным образом от бабки, которая на рынке торгует. И новости были разнообразные – зверское убийство Остапчука, поделом паскуде, начальника тюрьмы расстреляли, кто–то поджег лабаз купца Филимонова, красноармейцы все косоглазые нехристи и жрут сырую конину, их самолично видела сестра бабкиной кумы или кума бабкиной сестры. Матвеев только руками развел, мол, складно старуха брешет!

– То она не брешет, есть такие люди, шо сырую конину едят, – встрял Глина, – калмыки называются. Мелкие, косоглазые, но злючие, шо шершни.

Гуртового передернуло.

– Но мрут так же, как и все. Я их и на той войне видел, и в продотрядах стрелял. Обычные люди.

Паша в дискуссии не участвовал, им хорошо, а он рукой шевельнуть не может, кость какая–то сломана, ну хоть пальцы действуют. Хоть бы самогона стакан, и не хочешь, а слезы сами на глаза наворачиваются. А ведь тогда, перед выходом, дома, в прихожей, на полочке, лежали две упаковки таблеток анальгина, два хорошеньких, технологичных блистера. И он их не взял! Понадеялся неизвестно на что. Сам виноват. Устим с кружкой, говорит что–то. Прогрессор шмыгнул носом. Не вода, атаман принес бутылку самогона.

Глина облизнулся, но самогона было мало, да и раненым нужнее. Но как на них тогда уставился Остапчук! Так глаза выпучил, что вот–вот вылезут, из пирожка надкушенного варенье темное, сливовое, на светлые брюки капает, в хате порохом воняет, офицерик брюхо простреленное зажимает, дочка эта уже мозгами весь пол заляпала. А не растерялась ведь, первая за пистолетиком полезла, а гуртовой ее подсечкой с ног сбил и голову разнес. Офицерик оцепенел, руками по поясу шарит, кобуру найти не может. И если б та рябая зараза не вскочила с кухни на выстрелы, то мы б сало жрали и в карты грали. От казалось бы, денщик, существо затюканное, подчиненное – нет, стал по нам стрелять, вместо помощи трудовому люду. Токо если в человеке нет лакейской жилки – он прислуживать не будет. Сам напросился.

Но воспоминания – воспоминаниями, а надо уходить к петлюровцам, так долго везти не может. Ой не вовремя студента подстрелили. Он ведь за сутки не выздоровеет. Да и хлопчика жалко, помог нам, а ему тоже ни при их благородиях, ни при комиссарах с комиссаршами не жить. А одному уйти – то можно, одного человека меньше ищут, один и доберется быстрее, только одно дело – контру пластать, а другое дело – своих на лютую смерть отдать. Молодые, дурные, на настоящей войне и не были. А Матвеев не попадется, кто на калеку подумает, что в банде был? Да и то, так был, як мокре горить. А ведь можно пойти втроем, тогда тоже шанс хоть какой. Вот только Глина за свои тридцать лет жизни видел только одного несгибаемого человека, батьку Махно, и хорошо знал, почему он – несгибаемый. А этих сломать легко, им еще есть, что терять.

Паша поглядывал на махновца. Глина уже третий или четвертый раз за несколько минут запускал пальцы в чуб. Нервничает, бедолага. Знать бы еще, почему. У прогрессора были на этот счет определенные подозрения. Некстати вспомнился Мирон–каторжник, земля ему пухом. Ну а как его, с пулей в животе, лечить было? Вот Глина тогда тоже пару раз пальцы в чуб запустил, а потом ножик складной из кармана вытащил, зубами открыл. Мирон еще зубы оскалил, мол, не бойся, и мне хорошо будет, и всем остальным.

Махновец пошевелился, глянул в угол, на прогрессора под полушубком. Хороший полушубок у Матвеева, теплый, только сейчас чего–то не греет. А оружия–то и нету, Глина себе наган забрал. Паша хотел что–то сказать, но страх высушил глотку, свел челюсти, боль заново вгрызлась в плечо.

– На, – махновец протянул здоровый ломоть хлеба, – жуй.

Паша бы рассмеялся, если бы хватило силы. Уже и к смерти приготовился, а товарищ ничего плохого тебе не хочет. А хлеб вкусный, надо будет кому–нибудь за него спасибо сказать, если ваше кровожадие Устим опять не убрал всех свидетелей. А так и не скажешь, что плохой человек, и за едой ходит, и по воду, и новости какие–то узнает, и людей своих старается не подставлять. Паша дожевал ломоть и ужаснулся – ладно б еще Палий, он взрослый, но вот этому – максимум пятнадцать лет, он и не бреется еще, а людей убивал и убивает. И будет убивать, ему это дело нравится. А ты, вместо воспитания молодого поколения в гуманистическом духе, только поддакиваешь и анекдоты ему рассказываешь про Чапаева. А ведь хотелось принести злобным предкам что–нибудь хорошее, научить их компьютерной грамотности, рассказать о том, что люди на Луну полетели и искусственный спутник запустили, что туберкулез лечат, что оспа побеждена и другие увлекательные триумфы технологии.

А получилось – без слез не взглянешь. И никакой тебе быстрой связи, телеграмма идет долго, телефон есть в крупных городах, да что телефон – на Днепре такие пороги, что в голове не укладывается, как там можно корабль провести и не утонуть к чертовой матери.

Хотелось поговорить с образованным человеком – а образование–то не такое у Сердюка было, он на латыни говорить мог, а что ему на такое ответить? Не учил Паша латыни никогда, у него даже французский с горем пополам шел, и древнегреческого тоже не знал. Вот и приходилось резаться в дурака с Василенко. Ему в карты просто феерически не везло. Как–то они там, без него? С белыми схватились или от красных отбиваются? Или лежат, а вороны между трупов ходят, примеряются, как удобнее глаза выклевывать да с кого начать?

И даже два бешеных украинских националиста, Шульга с Заболотным, казались вполне понятными и совсем не страшными. Если золотопогонник не понимает твоего языка и считает тебя ошибкой природы, так почему бы и не сказать ему – прошу пана до гілляки? Он сразу поймет и будет смешно дрыгать ногами в агонии. Да и этот петлюровец тоже ничего, хорошо стреляет. Хотя Устиму бы не помешала пара хороших пулеметчиков, вроде безбашенного человека Крысюка, а не безлошадный кавалерист с обрезом. Да, льюис бы очень пригодился, и к нему бы дисков пять–шесть, Глина говорил, что вроде можно льюисом верхом стрелять, он вроде бы так делал, но потом он зимой при переправе случайно заехал на тонкий лед и остался без пулемета, коня и рукавиц, причем как рукавицы утопить смог – того до сих пор не знает. И пулемет с тех пор ему не давали.

– Выступаем вечером, – Устим проглотил кусок сала, вытер губы рукавом.

Гуртовой ткнул пальцем в прогрессора.

– Так ноги у него есть, ходить может. Правда?

Паша поспешно закивал, хоть и не представлял себе, как это он идти будет, шевелиться – и то больно. А другой вариант прогрессору решительно не нравился, его внутренности целы, невредимы и по–прежнему лежат в животе компактным образом.

– Коней бы де–нибудь взять, – вздохнул гуртовой.

– Коней ему. Я, может, бронепоезд хочу, – огрызнулся Глина.

– Намажут рельсы мазутом – и хана твоему бронепоезду, полетит под откос, – буркнул Матвеев.

– Бронепоезд – то мелко, аэроплан – лучше, – заявил атаман.

– А если ляпнется? Костей не соберешь. Если бронепоезд под откос грохнется, так, может, ты и не сдохнешь, а вот аэроплан упадет – то гаплык.

Паша молчал. Где–то он слышал, что в Первую Мировую парашюты еще не применялись. И это было правдой.

Атаман бегал по землянке, упихивая в торбу остатки сала, хлеб, и заворачивая в тряпки самогон. Петлюровец чистил одну из винтовок, вторая, заряженная, лежала рядом. Паша смотрел в потолок и усиленно старался не думать, особенно про то, как он будет ехать верхом.

Лось проигрывал уже второй ботинок, карта сегодня определенно не шла. Но это лучше, чем пить, это лучше, чем слушать трофейный патефон с дурацким романсом «Иссыхает мой мозг от страданий», лучше, чем знать то, чего нет. Еще нет или уже нет? Все зависит от угла зрения. И, самое главное, Крысюк в карты не играет, то ли не любит, то ли боится удачу проиграть. Не стоило ему говорить про царского сына, ой не стоило. Да и про другое говорить не надо было. Патовая ситуация – Крысюк слышал, что они, два дебила, сдуру рассказали эсеру. И Крысюк знает, что в будущем не то, на что он надеется. Вот только, что он знает – это у него самого надо спрашивать, а спрашивать опасно, потому что он тогда тоже от меня шарахнулся. Такого прогрессом не подкупишь, его политика интересует. Как бы не познакомиться с махновской контрразведкой за такие новости.