— Если… Нет, КОГДА вернешься, то фокусов будет ещё много. А что за фокус?
Сэнсэй выставлял на столе одну за другой девять курительных палочек в тонких подставках. Они были связаны между собой промасленными нитями. Когда одна должна была закончить дымиться, то нить переносила огонек на верхушку следующей.
На подставках были высечены иероглифы: сила, энергия, гармония, исцеление, интуиция, осознание, величина, созидание, абсолютность. Девять значений кудзи-кири.
— А вот КОГДА вернусь, тогда и поговорим, — я тоже выделил слово, которое подчеркнул сэнсэй. — Не прощаюсь.
— И я не прощаюсь, — сказал сэнсэй. — Передай Киоси, чтобы не беспокоил меня, а то я ему хвост оторву.
Он поджег палочку со значением «Сила», сложил из пальцев соответствующую мудру и сел напротив дымящейся палочки. Всё его внимание перешло на тлеющую искорку.
Я взглянул на сухопарого старичка и улыбнулся. Хотелось сказать что-нибудь ободряющее, но слова не подбирались. Не поэт я, чтобы красивые вирши слагать. Поэтому просто вышел и поймал в объятия Коиси.
Мальчишка просился со мной, но я был тверд. На этот раз я должен быть один. А его назначил мстящей рукой, которая расправится сначала со своими врагами, а потом и с моими. Мальчишка только шмыгнул носом и кивнул в ответ. Ещё я строго-настрого запретил ему беспокоить сэнсэя Норобу. Чтобы избежать отрывания хвоста. На этот раз он закивал гораздо охотнее. Я ушел, зная, что Норобу в надежных руках… Или лапах.
И вот теперь я снова поднимался по лестницам и шел коридорами вслед за кисломордым спутником. Он привел меня в тот же зал, где я впервые встретился с комиссаром.
Старший Мацуда сидел на прежнем месте, но на этот раз в комнате не было девушки с музыкой. Вместо неё напротив комиссара расположился его сын, Сэтору Мацуда. На меня даже не взглянули. Отец и сын смотрели перед собой, как будто были погружены в полную медитацию. На плечах Сэтору виднелись накладки. Похоже, что перелом ключицы ещё не полностью прошел.
— Здарова, бандиты! — вырвалось у меня, когда я вошел в комнату.
На меня не обратили никакого внимания. Как будто я всего лишь пролетающая мимо бабочка.
— Чего звали-то? — буркнул я. — Если в молчанку играть, то я не хочу.
— Ты должен извиниться перед Сэтору, — мрачно произнес комиссар.
— За что? За то, что он повел себя как пидарас? — вырвалось у меня. — Он же первый начал вредить…
— Ты должен извиниться перед Сэтору, — всё тем же тоном произнес комиссар.
— Ладно. Сэтору, извини меня за то, что ты пидарас, — процедил я. — Достаточно?
— Мерзкий хинин! — вскинулся Сэтору.
— От хинина слышу! — парировал я.
— Что-о-о?
— Через плечо-о-о! Заткнись, мелкий мудак, дай взрослым поговорить. Я пришел сюда не извиняться и не растекаться медузой по бетону. Комиссар, это наш последний договоренный бой. После него мои руки развязаны. Как и твои. Я не знаю — осталась ли у тебя в загашнике честь или ты всю её истребил. Я не знаю — вернусь я с арены или нет. Я не знаю, что будет дальше. Но я знаю одно — если ты хочешь продолжать войну с толстым хинином по имени Изаму Такаги, то это вряд ли закончится твоей победой. И твой щенок может сколько угодно раздувать ноздри, но я всё сказал. А теперь, не будем ебать друг другу мозги подобием вежливости и растекаться мыслью по древу, как в хреновом фильме. Эй, кислорожий, выводи меня отсюда — здесь смердит.
— Ты поплатишься за свои слова, — прошипел комиссар. — Ты охуеешь от страданий…
Он всё также не поднимал голову.
Твою мать, что же он задумал? Явно что-то нехорошее, если даже не смотрит в глаза. А мог бы и улыбнуться…
— Ага, поплачусь, ещё и сдачу отсчитаю, — сплюнул я на циновку. — До встречи. До нашей скорой встречи.
— Отец, позволь я оторву ему голову!
Сэтору в один миг оказался возле двери, перекрыв мне выход.
— Оставь, сын. Этот дерзкий хинин скоро будет умолять о смерти. Я хотел увидеть его раскаяние, чтобы смилостивиться над родителями в случае смерти, но он сам этого не хочет. Глупый уёбок…
Я оттолкнул в сторону Сэтору и вышел. Кивнул кислой роже:
— Веди!
Тот чуть посторонился. Я прошел вперед. Знакомая лестница, знакомые ступени и знакомый полет. Через пару секунд приземлился на песок арены.
Тут всё также воняло кровью.
Чуть в стороне мягко приземлился седой старик. Он был одет в такие замызганные лохмотья, что я не взялся бы угадывать первоначальный цвет одежды. На ногах тапочки, где правый носок хвалился желтым ногтем. Руки в коричневых пятнах, а на лице…
На морщинистом лице красовалась веточка сакуры. Татуировка хинина.
Это специально так подослали? Чтобы я видел, что бьюсь с человеком из своей касты?
Так, стоп, какой своей касты? Я же на самом деле не хинин, так чего же мне стесняться?
И всё же где-то глубоко внутри заныл тот самый червячок, который воспаряет орлом, стоит только услышать клич: «Братва! Наших бьют!»
— Мальчик? Мальчик, а где мы? Что это за место? — спросил старик, оглядываясь по сторонам.
— Черное кумитэ, — ответил я, глядя на противника. Чем-то он мне сразу не понравился.
— Ох, — сдавил старик свою грудь. — Я слышал об этом месте, но чтобы попал на него сам… Горе на мои седины. Вот уж не думал, что на старости лет сложу голову на потеху публике. И ведь всего-навсего украл плошку лапши на базаре…
— Бой длится до смерти одного из участников. Если участники отказываются сражаться, то умирают оба, — прервал стенания старика угрюмый голос.
Снова вылетели два разряда молний. Снова шарахнули в метре от каждого из нас. Старик отшатнулся и едва не сел на задницу. Он так усиленно показывал, что стар, немощен и слаб, что ещё немного и я бы поверил.
Но я не поверил — я видел, как он приземлился. Так может упасть со второго этажа кошка — сразу на все лапы и готовая убежать, если возникнет необходимость.
— Начинайте бой. И пусть победит сильнейший! — раздался тот же голос.
— Какой сильнейший? О чем говорит этот неизвестный? — тут же начал озираться старик.
И снова я поймал себя на мысли, что он озирается, а сам чуть посматривает в мою сторону. Мда, неужели хотят поймать меня на такой идиотский прием? А ведь я видел, как один старик с ловкостью обезьяны прыгал с камня на камень, гоняясь за молодым оборотнем… И ведь поймал его, да так быстро, что Киоси только взвыл от огорчения, что не смог уйти от Норобу. В итоге остался без ужина. Киоси остался. И я тоже, потому что в тех догонялках я также продул старику.
— Этот неизвестный говорит о том, что с арены уйдет лишь один из нас. Старик, хорош валять дурака. Я не из тех, кто верит в старость и слабость. Вставай в стойку и дерись!
— Вставай в стойку и дерись… — повторил эхом старик. — А знаешь, молодой хинин… Я с радостью скрещу с тобой кулаки. Я хотел сначала подманить тебя немощью, но вижу, что ты мне не веришь. И правильно. На кумитэ верить никому нельзя. А сейчас я буду тебе мстить за свою дочь. За мою крошку Мико, которую ты осквернил своей гадкой победой.
— Папаша? Хм, ну да, заливай. Сам же сказал, что на кумитэ никому верить нельзя. Начинай бой, я подарю тебе первый удар!
— Глупый хинин… Я даже сделал татуировку на лице, чтобы никогда не забыть того, кто осквернил моё сокровище. Как только я с тобой разделаюсь, то избавлюсь от мерзкого рисунка.
— Не тату делает хинина хинином, а человеческое отношение. Я не просил его себе на рожу, но мне его нанесли. И что? Это тату сделало меня гнидой? Нет, даже то, что произошло с твоей дочерью… С той девушкой, а вовсе не с твоей дочерью, хитрый старик-манипулятор. Даже то было направлено на выживание. И я выживу, потому что должен это сделать не ради себя, а ради других людей. А та девчонка… Она боролась только за себя. По той же причине проиграешь и ты, старик.
Он расхохотался в ответ. Теперь маска благодушного испуганного старика была сброшена и на волю прорезались демонические черты: острые скулы, заточенные зубы, острые когти на крючковатых пальцах.
