Борис Толчинский - Нарбоннский вепрь

Доротея, которой любящий отец с самого ее детства давал уроки наслаждений, умудряясь оставлять при этом девственницей, в радостном изумлении смотрела на него.

— Не хочу, чтобы настоящей женщиной тебя сделал грубый варвар с Севера, — пояснил князь Корнелий. — Я сам проложу для него дорогу!

Затем он вызвал своих рабов: чернокожего лестригона-людоеда Гуллаха, настоящего циклопа (одноглазый Гуллах был раза в два выше своего рослого хозяина); амазонку Ясалу, тоже с кожей цвета эбенового дерева — она превосходила сенатора на две головы, но он ценил ее не за рост, а за силу, верность и жестокость, почему и звал не Ясалой, а Суллой; еще он позвал миниатюрную китаянку Вэй, которая была истинной богиней развлечений, и диковинного человека по имени Улуру — человечек этот был карлик неизвестного происхождения, кожа у него была красная, с шерстью и мелкой чешуей, а еще Улуру имел короткий и гибкий хвост, который играл заметную роль в любовных игрищах.

Эти четверо экзотических персонажей были постоянными участниками извращенных оргий князя Корнелия и его злосчастной дочери. Как виртуоз конспирации, сенатор исхитрялся скрывать свои оргии не только от благовоспитанного аморийского общества, но и от родной жены, от друзей, от слуг, в общем, ото всех, кроме самих участников. Оргии всегда происходили в запретной комнате дворца; ключи от нее сенатор всегда носил с собой; комната была изолирована от окружающего мира так, что самое чуткое ухо, прильнув к входной двери, не услышит ни единого звука даже в самый разгар групповой вакханалии. Князь Корнелий, разумеется, понимал, что стоит кому-нибудь проведать, чем занимается потомок Великого Фортуната в запретной комнате и каким наукам обучает собственную дочь, — как карьере, репутации, да и самой княжеской жизни его придет конец. Оргии с дочерью и четверкой уродливых рабов-экзотиков привлекали Корнелия Марцеллина той непомерной наглостью, в которой находят для себя последнее наслаждение люди, растратившие свой человеческий облик в надежде дать выход неумной, но, увы, невостребованной энергии…

Сенатор поклялся самому себе священной княжеской клятвой, что ноги не кажет в запретную комнату, как только переселится из родового дворца Марцеллинов во дворец Квиринальский.

— Ваша светлость, вы меня слышите? Ваша светлость, откройте глаза… Вы живы, ваша светлость. Ну же, доблестный герцог!..

Голос княгини Софии, ласковый, словно шелк или атлас, проникал в сознание. То ли от этого голоса, то ли милостью Высоких Богов, покровительствующих этой удивительной стране, то ли по иной, покуда неведомой герцогу, причине, по суровому, закаленному жизнью телу его разливалось приятное тепло. Он ощущал некое упоительное состояние легкой безмятежности, слабой усталости, когда не то что бы нет сил подняться, нет, силы есть, но нет ни малейшего желания вставать, действовать, кому-то что-то доказывать, кого-то от чего-то защищать и защищаться самому. Он чувствовал собственную беззащитность, он понимал слабость, постыдную для воина немочь, и слабость эта была подобна блаженству бестрепетного сна… Голос из глубин утомленной души шептал ему, вторя словам Софии Юстины: "Ты жив. Жив… Ты среди друзей. Будь они врагами, они бы убили тебя. Они друзья. Твои истинные друзья. Потому что они тебя спасли, когда ты мог умереть…".

Крун открыл глаза — и взаправду увидел перед собой лицо Софии. Прекрасное и светлое, невероятно притягательное в этот миг, оно выглядело бледным, осунувшимся, печальным и серьезным, а на лице блистали глаза — изнеможенные, пытливые, тревожные и чуть веселые… София улыбалась, и нечто внутри Круна помимо воли его ответила улыбкой на ее улыбку; неважно, что улыбка больного получилась гримасой, — эта проницательная женщина, много более проницательная и чуткая, чем даже мог себе представить герцог, поняла его. Она задорно подмигнула ему и сказала по-галльски:

— Вы ожидали увидеть Вотана с эйнхериями, не правда ли, герцог? Увы! Здесь не Асгард, а всего лишь Амория, и я не валькирия, а земная женщина, и вы не в Вальхалле…

— А в вашем фамильном дворце в Темисии, — закончил за нее герцог по-аморийски. — Я уже понял. Зря вы так насчет Вотана… и всего остального. Не Вотан спас мне жизнь нынче — вы спасли!

— Жизнь спасли вам эти люди, — скромно потупив взор, молвила княгиня.

Она сидела на богатой софе у изголовья; за спиной ее Крун увидел четверых человек, троих мужчин и одну женщину. Эти люди были облачены в длинные белоснежные одежды. Двое мужчин показались Круну аморийцами, а вот женщина и четвертый мужчина сильно смахивали на жителей экзотического Востока, индийцев или сиамов. Все четверо стояли в почтительном отдалении от ложа.

— Это лучшие врачи нашего государства, — добавила София, — вернее, они лучшие по вашей болезни.

Она обернулась к врачам и сказала им несколько слов по-латыни. По мере того как говорила она, бледные и сосредоточенные, если не сказать испуганные, лица этих людей прояснялись, а когда княгиня София умолкла, мужчина-индиец и женщина пали на колени и облобызали ей руки; в глазах их Крун приметил слезы счастья. Легким кивком головы она отпустила врачей, и они, не уставая кланяться, удалились прочь из ее кабинета.

— Нынче у них счастливый день, — с улыбкой произнесла София по-аморийски. — Благодаря вам, герцог, эта рабыня-врач получит свободу, другой раб получит свободу тоже, когда я выкуплю его у Академии прикладных наук, ну а остальные двое… они сегодня стали богаче своих менее удачливых коллег.

"Пожалуй, я не стану тебе говорить, что эти слуги Асклепия позавидовали бы нищим, если бы ты умер", — еще подумала она.

"Всесильна! — пронеслась в голове Круна трепетная мысль. — Она поистине всесильна, эта женщина! Она вольна вознести или унизить, спасти или погубить; я был всецело в ее власти — и она устроила так, чтобы эти люди меня спасли, хотя могла устроить так, чтоб погубили!".

Здесь он вспомнил все события, предшествовавшие удару: вспомнил неожиданное приглашение княгини, вспомнил их разговор, чуть ли не дословно, вспомнил альбом со страшными фотографиями и, наконец, вспомнил тяжкое обвинение, которое эта могущественная женщина обрушила на его единственного сына… И вспомнил он то, как собирался с ней поступить, пока неистовая, сверхъестественная боль не ворвалась в его сознание, пока воля его, могучая и несокрушимая, как скала, не проиграла битву этой вероломной боли и пока она, боль, взломав все преграды, не столкнула герцога в бездну предательского небытия… Он вспомнил все это, и скорбный стон сорвался с его уст.