Он был пятнадцатилетним подростком, известным беглым чернокожим рабом в горах, как Джонни Кон, хотя с того самого времени, как он однажды злоупотребил заклинаниями хунган, он перестал считаться подходящим учеником для уважающего себя жреца вуду и не имел больше права называть себя аджаникон. Эд Тэтч будет его настоящим именем, именем взрослого человека, и через три дня он может с полным правом носить его.
Сегодня первый день его посвящения лоа, который станет его проводником по жизни и чьи цели отныне он будет разделять. Чернокожие маррочы, которые растили его с младенческих лет, этим утром препроводили Джонни к подножию голубых гор к дому Жана Петро, легендарного колдуна, который, по всем свидетельствам, проживал здесь больше ста лет и, как утверждалось, сотворил многих лоа. Из-за этого ему приходилось жить в доме на сваях, потому что земля от долгого соседства с ним становилась бесплодной. По сравнению с Петро все прочие бокоры Карибского моря считались простыми каплата – уличными фокусниками.
Марроны были беглыми рабами, родом из Сенегала, Дагомеи и Конго. Им не стоило труда привыкнуть к тяжелым условиям жизни в горах Ямайки. Белые колонисты настолько опасались негров, что даже платили ежегодную дань в надежде уберечь свои поселения от грабежа. Но даже марроны отказывались приблизиться к дому Жана Петро ближе, чем на полмили. Парень в одиночку спустился по горной тропинке мимо хлевов, мимо сада, а затем вышел к самому дому. За домом протекала речка, и старик оказался там. За сваями Тэтч увидел сначала его голые ноги, костлявые и узловатые, как палки из терна. Тэтч был, конечно, бос, и, проделав несколько пассов в сторону кур, копошившихся вокруг свай, заставляя их молчать, сам бесшумно перебежал маленький дворик, подкрался к углу дома и выглянул. Старый колдун Петро медленно ковылял по берегу то и дело наклоняясь и вылавливая из воды квадратные бутыли; он внимательно всматривался в затуманенное стекло, встряхивал и прислушивался к чему-то, побарабанив по стеклу длинными ногтями, потом снова опускал бутылку в воду.
Тэтч показываться не спешил и дождался, когда в конце концов лицо старого бокора сморщилось в улыбке, когда он прислушался к бульканью очередной бутыли. Он вновь побарабанил ногтями по стеклу, затем прислушался и вновь побарабанил, напоминая заключенного камеры-одиночки, который долгое время терпеливо простукивал стены и наконец услышал ответ.
– Это уж точно наш парень, – дребезжащим старческим голоском нарушил он вдруг молчание. – Здесь Геде, лоа, который… ну вроде подручного у того, которому ты нужен.
Тэтч понял, что замечен и старик теперь обращается к нему. Своего места он не покинул, но откликнулся:
– Нужен? Но это я выбрал его.
Старик хихикнул:
– Что ж, его здесь, в речке, нет. И нам нужен Геде, чтобы его позвать. Да и Геде у нас просто в виде намека. Здесь, в этой бутыли, лишь часть его, пупок, можно сказать, ровно столько, сколько нужно, чтобы его позвать. – Петро повернулся и шаркающей походкой направился во двор, где стоял Тэтч. – Видишь ли, мальчик мой, мертвые со временем становятся могучими. Что для твоего прадедушки было лишь беспокойным привидением, то твоим внукам предстанет могучим лоа. И я научился направлять их, склонять в нужном направлении, вот как виноградную лозу. Крестьянин сажает семечко в почву, и вот вырастает дерево – а я сажаю привидение в бутыль под бегущей водой, и получается лоа. – Старик улыбнулся, обнажив немногие оставшиеся зубы в белых деснах, и махнул бутылью в сторону речки. – Я вырастил их больше дюжины, они, правда, не такого качества, как лоа Рады, те, которые прибыли с нами из Гвинеи, но зато я могу их вырастить для особых целей.
Куры в тени дома уже оправились от заклинания Тэтча и принялись кудахтать и хлопать крыльями. Петро мигнул, и они опять замолкли.
– Конечно, – продолжил Петро, – тот, кому ты нужен или кого ты хочешь, коль тебе так больше нравится, – старый Барон Суббота, существо совсем другого сорта. – Он покачал головой, и глазки его благоговейно сощурились. – Раза два или три за всю мою жизнь мне случайно удавалось сотворить нечто, что обладало сильным сходством… с той или иной тварью в мире духов, понимаешь? Сходство оказывалось слишком большим, чтобы они могли существовать порознь. И вот тогда у меня в бутыли появлялось нечто, для чего она оказывалась тесна, очень тесна… пусть даже в виде намека. Мой домишко чуть было не снесло со свай – когда Барон Суббота чересчур разросся, бутыль взорвалась. Рвануло так, что деревья повырывало с корнем, а русло речки пересохло на целый час. Вон там до сих пор глубокая, широкая заводь, на берегах ничего не растет, и каждую весну приходится мешками вытаскивать дохлых головастиков. Молодой Тэтч вызывающе уставился на бутыль.
– Так что, в твоей пивной бутылке всего лишь слуга Барона Субботы?
– Более или менее. Но Геде могучий лоа. Он номер два здесь только потому, что Барон уж очень велик. И как всех других лоа, Геде необходимо пригласить, а затем умилостивить, прибегая к обрядам, какие он требует, чтобы он снизошел до нашей просьбы. Ну вот, я уже раздобыл простыни с постели умершего злодея и черный балахон для тебя, и сегодня суббота – священный день Геде. Мы зажарим для него цыпленочка и козленочка. И где-то у меня припасен целый бочонок рома – ведь Геде много выпивает. Сегодня мы…
– Я не за тем тащился сюда с гор, чтобы иметь дело с лакеем Барона Субботы. Жан Петро широко осклабился:
– А-а-а. – Он протянул бутылку парню. – Что ж, почему бы тебе самому с ним не поговорить? Подними бутылку к солнцу и попробуй разглядеть его внутри… тогда ты сможешь высказать ему свое мнение.
Тэтч сам никогда не имел дело с лоа, но попытался скрыть это за напускной уверенностью, с которой он выхватил бутылку из рук старика.
– Так и быть. Ну что ж, привидение, – презрительно сказал он, хотя во рту у него пересохло и сердце бешено колотилось, – покажись.
Сначала он не мог разглядеть в бутылке ничего, кроме отсветов от неровностей стекла, но потом заметил некое движение. Он присмотрелся. Сначала ему показалось, что в бутылке в мутной жидкости плавает неоперившийся птенец с жалкими крылышками и лапками.
А потом в голове у него раздался голос, визгливо тарахтевший на ломаном французском. Тэтч уловил лишь малую часть, но и по этому малому сообразил, чего требовал лоа: не только цыпленка и рома, но и причитающихся ему по праву сладостей, в каких он захочет количествах. Голос грозил ужасными карами, если будет опущен хоть один из элементов помпезного, замысловатого обряда приглашения, а уж если хоть кто-нибудь позволит себе засмеяться… В то же время у Тэтча возникло ощущение древнего возраста и могущества, которое неимоверно разрослось, и разрослось за счет былой личности, от которой теперь осталась лишь крошечная часть: словно печная труба, стоящая посреди объятого пожаром дома. И этот старческий маразм, как осознал Тэтч, и великая мощь нисколько не противоречили друг другу – одно было следствием другого.