Впрочем, в своих подозрениях квестор не ошибался. Сципион действительно получил значительную сумму в золотых слитках от представителей торговой знати Карфагена, интриговавшей против войны с Римом. Дело было обставлено столь хитро и умно, что Катон мог искать доказательства хоть до конца жизни. Карфагенские "голуби" хотели прекращения разорительной с их точки зрения войны, не желая оплачивать реваншистские планы "ястребов". Они заплатили Сципиону за то, чтобы он не торопился закончить боевые действия, держа Карфаген в постоянном напряжении, наглядно демонстрировал карфагенским гражданам тяготы, ужасы и лишения войны. Ради "вечного" мира они готовы были основательно потратиться. Сципион и его контрагенты честно выполняли условия тайной сделки. Сципион маневрировал у Утики, купцы исправно платили. Но не только деньги удерживали Сципиона на месте. Он ждал появления Ганнибала.
Снег отчетливо пах победой. Ганнибал плакал. Он больше не хотел воевать. Его предали так же, как предавали его отца, Гамилькара Барку. Римляне топчут африканскую землю, а торгаши везут в Карфаген италийское вино и альпийский снег. Пока он, Ганнибал, сражался с Римом, они с Римом торговали. Торговали и предавали ради своей прибыли. Проклятые пунийские купцы. Если бы он стал торговцем, а не солдатом, то, возможно, ходил бы сейчас по мостовым Рима. Да, тогда бы он побывал в Риме. Все, его война закончилась, пусть теперь сражаются эти жалкие менялы. Пусть берут в руки оружие и защищают свое спокойствие, свою роскошь, свои дома, своих жен, своих любовниц, свои суда, эти провонявшие потом и страхом невольников, специями и благовониями лохани. Пусть дерутся за свои рынки и свои доходы. В конце концов, им есть что терять.
Может они еще не поняли, но скоро поймут, что Рим ненасытен. С Римом нельзя существовать мирно. Он, как змея, терпеливо ждет, набирается сил, а потом наносит смертельный удар, заглатывает жертву и долго, очень долго ее переваривает.
Вино не спасало. Злоба накатывала тяжелыми давящими приступами. Ганнибал пил, пока не приходило спасительное забытье. Счастье в сумерках сознания.
Он не слышал стука в дверь. Стучали долго и сильно. До тех пор, пока стоящим на улице не надоело стучать. Несколькими сильными ударами они выбили двери. Створки с хрустом распахнулись. В комнату вошел городской претор в окружении стражников. Брезгливо осмотревшись, он приподнял края белоснежной тоги и скомандовал:
— Откройте окна. Несите его в спальню. А ты, — остановил претор одного из стражников, — сходи за врачом. Сенату нужен трезвый полководец.
Катон подозревал, что Сципиона подкупили карфагеняне. Но у него не было доказательств преступного сговора римского командующего с противником, а без доказательств подозрения были бесполезны и опасны. Поэтому Катон писал в Сенат пространные доносы и распространял через своих осведомителей порочащие Сципиона слухи. Слухи клубились вокруг Сципиона, составлялись в плотные, попахивающие дерьмом и завистью полотнища, нависали над римским лагерем низкими смердящими облаками. Впрочем, изощряясь в составлении лживых доказательств измены Сципиона, Катон понимал, что цели соей не достиг. Он не сумел изобличить Сципиона в коррупции. Однако доносы сделали свое дело. Сципион стал тяготиться присутствием Катона. Знакомые стали избегать встречи с квестором, беседующие при его появлении замолкали, солдаты сочиняли про него срамные частушки. Катон понял, что дни его в Африке сочтены. И точно, вскоре после разгрома армии Гасдрубала, его вызвал к себе Сципион и заботливо осведомился о здоровье квестора. Катон честно отвечал, что здоровье его в последнее время пошаливает.
— Одышка при ходьбе и частые боли в сердце мучают меня, Сципион, — Катон горестно вздохнул, — к тому же жаркий воздух жжет мне легкие, а холодный ветер, дующий по ночам с моря вызывает насморк и удушья.
— Климат Африки вреден тебе, друг Катон, — ласково заметил Сципион. — Опасаясь за твое здоровье, я настоятельно прошу тебя покинуть армию и возвратиться в Рим. Съезди в Байи, отдохни от войны, Катон. Искупайся в теплых источниках, попей целебной воды, сходи в бани. В это время в Байях много красивых женщин, Катон. Приударь за какой-нибудь красоткой, почувствуй снова вкус к жизни.
— Ты так заботлив, Сципион. Я был счастлив служить под твоим началом… и с благодарностью приму твой совет.
— Отлично, квестор! Я приказал капитану "Тирренской Молнии" готовиться к выходу в море. Лучшая трирема римского флота ждет тебя, Катон.
— Позволь мне собрать свои вещи.
— Все уже готово, Катон. Твое имущество перенесли на борт "Молнии", но ты можешь проверить, не осталось ли чего из твоих вещей. И счастливого пути, квестор.
В сопровождении двух преторианцев Катон прошел к своему шатру. Заглянув внутрь, он убедился, что все его вещи исчезли.
— Ладно, командующий, ты меня переиграл, — пробормотал Катон, направляясь к воротам лагеря, — но твой урок я запомню накрепко.
Глядя на удаляющийся берег Африки, Катон величественным жестом набросил край тоги на плечо, вытянул вперед правую руку и произнес четко и размеренно:
— Все-таки я считаю, что Карфаген должен быть разрушен.
За его спиной матросы костяными скребками драили палубу.
Врач осмотрел Ганнибала и посоветовал не тревожить полководца до утра.
— Он слишком пьян, претор, — говорил врач, вытирая руки чистым холщевым полотенцем. — Самое лучшее, дать ему выспаться. Сенату придется подождать.
— Лекарь, — претор поморщился, — Сенат может и подождет, но суффеты ждать более не желают. Римляне у ворот города, опасность велика, а лучший полководец проводит дни в беспробудном пьянстве.
— Даже если я приведу Ганнибала в чувство сейчас, — врач пожал плечами, — он будет бесполезен для суффетов. В его жилах много алкоголя, претор.
— Завтра Ганнибал должен предстать перед сенатом, лекарь. В противном случае ты рискуешь не дожить до старости.
— Хорошо, если ты настаиваешь… Я обещаю, что завтра Ганнибал будет в сенате, — врач слегка поклонился.
— Ты останешься здесь на ночь, лекарь, — распорядился претор. — Поставьте у дверей охрану. И помни, лекарь, твоя жизнь в твоих руках.
Утро начиналось препогано. Болела голова и мучала жажда. Ганнибал протянул руку, но спасительного кувшина не было.
— Клянусь Ваалом, укравший мое вино умрет, — прохрипел Ганнибал, пытаясь подняться с ложа.
— Прости меня, господин, жалкого вестника несчастья. Твое вино погибло. Его вывезли по приказу городского претора.
— А ты кто?
— Врач, господин. Мне приказано поставить тебя на ноги.
— Чаша доброго вина, вот лучшее лекарство для старого солдата.
— Но не для тебя, Ганнибал, тебе придется пить мое лекарство.
— Горькое, наверно?
— Отвратительное.
— Ты желаешь моей смерти, врач?
— Я хочу поставить тебя на ноги, Ганнибал. От того, сможешь ли ты здраво мыслить, зависит, буду ли я жить после заката.
— Ты хочешь жить?
— Каждый человек, даже последний нищий и раб, жаждет жить. Про себя могу сказать: не так чтобы очень, Ганнибал, однако вечером я приглашен на небольшую дружескую пирушку. Мой знакомец, Магон, привез из Греции редкую рукопись и дает скромный пир в честь ее приобретения.
— Твой знакомец глупец. Купцы ничего не смыслят в искусстве.
— У него хороший повар и он не жаден.
— Значит, хороший ужин стоит его глупости.
— Совершенных людей нет, Ганнибал, и я лишь подтверждение этого. Впрочем, как и ты, полководец.
— Врач-философ и солдат-неудачник. Где твое лекарство, лекарь? Я бы согласился на амфору хорошего вина, но пусть это будет твоя отрава. Хотя, постой. Все ли вино пропало?
— Увы, господин, подвал твоего дома пуст, все амфоры вывезли в общественное хранилище.
— Вот теперь твое лекарство не будет для меня слишком горьким, врач. Давай свою чашу.
Скука царила в сенате. Первый суффет раздраженно расхаживал по залу, второй, облокотившись о трибуну, читал свиток. Сенаторам, сидящим в первых рядах было видно как он шевелит губами.
Верховный жрец Ваала, страдающий болями в ногах, удобно устроившись в особом, изготовленном специально для него кресле, всегда носимом за ним храмовыми служками, что-то оживленно говорил окружившим его сенаторам, изредка громко похохатывая. Сенаторы, увлеченные рассказом верховного жреца, улыбались как-то очень двусмысленно. Председательствующий, глядя на веселящуюся группу, грозно хмурил брови, но молчал, уважая святость верховного жреца.
