– О да, поход на Париж обойдётся Франции дорого во всех отношениях, – вставил архиепископ.
– Конечно! Но, зло, которое принесёт неконтролируемая власть Девы, обойдётся ещё дороже.
Ла Тремуй умолк, не отрывая глаз от лица архиепископа. Тот часто моргал, чем совершенно сбивал с толку. Невозможно было понять, убедили его слова министра, или требовалось добавить что-то ещё?
– Да, дорого, – наконец пробормотал святой отец и промокнул веки крошечным платочком. – В конце концов всё обходится дорого.
Значит, нужно добавить, решил Ла Тремуй.
– Если кто-то, кого его величество высоко ценит, – вкрадчиво начал он, – разъяснит ему необходимость удерживать Деву при дворе, то я клянусь – мои пожертвования реймскому епископату будут щедры настолько, насколько это позволят приличия, потому что получится так, что в Реймсе мы не только обрели короля, но и сумели избежать большой беды!
Глаза его преосвященства широко раскрылись.
– Аминь…
Он мягко улыбнулся.
В этот момент праздничный шум первого турнирного дня, доносившийся снаружи, перекрыли звуки фанфар. Поединки возобновлялись.
– Его величество уже проследовал на трибуну, ваша милость, – заглянул в шатёр секретарь Ла Тремуя.
Архиепископ снова вздохнул и поднялся.
– Что ж, пора и нам. Благодарю за угощение… Не буду спорить, Ла Тремуй, вино Анжера прекрасно, но слишком крепко. Я бы предпочёл Бургундское…
Вот сумерки, в которых явь утонет…
Дом, который занимала мадам Иоланда, так тесно примыкал к королевской резиденции, что казался её продолжением и, отчасти, им являлся, благодаря крытой галерее, соединявшей оба дома. Когда-то прежние их владельцы решили породниться через брак детей и пристроили удобный переход, который они же, или уже их внуки, отгородили от улицы забором. Род, к сожалению, с годами захирел, и обедневшие потомки охотно продали магистрату Реймса оба дома, чтобы затем затеряться где-то в водовороте эпидемий и войн. А дома, несколько раз перестроенные и благоустроенные, благодаря добротности первоначальной постройки, обрели статус зданий престижных. И трудно было уже сказать, способствовало этому расположение обоих домов прямо в центре города, в обрамлении главной площади Реймса, или центр и сама площадь образовались здесь, благодаря домам, некогда значительным, словно крепость.
Из-за этой крепостной кладки внутренние помещения, хоть и содержались в порядке, выглядели всё же мрачновато, и прислуге герцогини пришлось потрудиться, чтобы она осталась довольна своим временным жилищем. Стены обили тканями с крупными, преимущественно светлыми узорами, ставни на окнах открыли во всю ширь, впуская весёлое летнее солнце, полы застелили душистым сеном, которое менялось каждый день, и всё согрелось, стало выглядеть вполне обжитым и даже уютным. Запахи, что ютились в привезённой мебели, вытеснили местную сыроватую затхлость, растеклись по каменным залам и коридорам южным Анжерским теплом, которое сразу почувствовал Рене, приехавший навестить матушку вечером, после первого дня турнира.
Оруженосцев он оставил дожидаться на кухне. Герцогиня рано покинула свой помост перед ристалищем, сославшись на лёгкое недомогание, и для Рене это послужило хорошим предлогом пойти к ней в покои одному, не утомляя матушку многолюдным визитом.
Шёл он медленно, то и дело морщась из-за плеча, которое ныло и ныло, несмотря на мази и выпитое им отвратительное снадобье, призванное, по словам лекаря, значительно облегчить боль. Куда там! Булава де Ре разнесла в щепки щит, которым Рене прикрывался во время поединка с ним, и оставила на доспехах солидную вмятину. Теперь на руке, на том месте, где наплечник вдавился в плоть, растекался багровый кровоподтёк. Но лекарь заверил, что более серьёзных увечий нет, а боль скоро должна пройти, и щедро обмазал плечо герцога чем-то вонючим и липким.
– Такое впечатление, что барон хотел меня убить, – криво усмехаясь сказал Рене Алансону, зашедшему его проведать.
– Он просто взбешён, – пожал плечами Алансон. – И это понятно: вызвал на поединок герцога Артюра, а тот вызов не принял. Ты же знаешь, Шарль наложил запрет на все поединки Ришемона. Вот де Ре и взбесился. А твоя светлость просто попал ему под руку.
Но Рене так не считал. Сразу после разговора с Клод он решил поискать Шарло, чтобы узнать о хромом господине, но, едва отвернулся от девушки, как наткнулся на де Ре. И взгляд, который барон бросил в спину уходящей Клод, и которым потом окинул герцога, озадачил Рене весьма и весьма… Так смотрят обманутые мужья… незадачливые любовники, которым предпочли других, но никак не рыцари, взбешённые отказом от поединка. Рене-то, как раз вызов де Ре принял…
«Он что, влюблён? – подумалось герцогу. – Смешно… Надеюсь, не в мальчика? Хотя, за де Ре подобных шалостей никто не замечал… Но, если он увлечён не мальчиком, то, выходит, знает, что Клод – это Клод, а никакой не Луи, паж Девы?! Как интересно! Он сам догадался или матушка позволила слухам расползтись?.. Надо, надо поговорить с ней, а то, судя по всему, я слишком долго был вдали от этого двора…».
Но у трибуны для знати, где Рене рассчитывал отыскать мадам Иоланду, а заодно и Шарло, он узнал, что герцогиня уже удалилась вместе со слугами и младшим сыном, которому, как и король Ришемону, (правда, по другим соображениям), запретила участие в турнире.
Как раз, был объявлен перерыв – король тоже удалился в свой шатёр отобедать. И герцог решил было вернуться в лагерь, чтобы немного отдохнуть перед состязанием с де Ре. Но, опять же, сделал шаг и замер. Позади трибун для знати он снова увидел хромого господина. Тот беседовал с Ла Тремуем, лицо которого было слишком озабоченным, чтобы эту беседу можно было принять за случайную, или посчитать обычным обращением просителя к влиятельному министру.
Значит, один из людей братца Шарло шпионит для Ла Тремуя! Вот и новая странность! И крайне неприятная! За кем он следит? За Рене? Но зачем?.. Ничего предосудительного за герцогом нет – с этой стороны Ла Тремуй матушку ничем не подденет… Но, если не за ним, тогда…
У Рене спутались все мысли. Из того обстоятельства, что Ла Тремуй послал кого-то следить за Клод, вывод был один – паж Девы, ничем не примечательный, мог интересовать этого интригана только в одном случае – если правда о девушках из Домреми каким-то образом стала ему известна. И тут же вставал новый вопрос: какая именно правда? А за ним – всё то же: каким образом она стала известна и де Ре, и Ла Тремую?
Желание немедленно поговорить с матушкой боролось в Рене с турнирным азартом и долгом. Отказать барону?.. Нет, невозможно! Герцог совсем не хотел лишаться единственного противника в бое на булавах, как впрочем и отказываться от самого боя. Кто бы и зачем ни следил за ним или за Клод, в последнем разговоре, явно подслушанном хромоногим, ничего опасного не было… А ревнивый взгляд де Ре вызывал, скорей, любопытство, нежели тревогу. В любом случае, Рене рассудил, что за пару часов ничего не случится, а потом он сразу пойдёт к матушке и, возможно, всё разъяснит…
Но, сразу не получилось. Всю свою свирепость или ревность де Ре выместил булавой на щите и доспехах герцога. Рене, конечно, победил, но победа далась ему трудно. Ушибленное плечо потребовало больше внимания лекарей, чем показалось сначала, и с доспехами следовало немедленно отправить оруженосца в какую-нибудь кузню. А там, за всеми заботами, подошёл и вечер. Хорошо было только то, что появилась достаточно веская причина не ходить на традиционный турнирный пир, особенно после того, как стало известно, что мадам Иоланда туда тоже не собирается.
Так что Рене сам Бог велел поехать и справиться о здоровье матери.
Герцог шёл по пустой тёмной галерее, принюхиваясь к знакомым запахам. Как всё-таки странно, что несколько пыльных драпировок, пара сундуков, скамеек и, что там ещё привезли для матушки из Анжера, могут таить в себе столько напоминаний! О детстве, о коротких приездах из Лотарингии, о шутливых сражениях с отцом на турнирных мечах… Рене вдруг вспомнил лицо герцога Луи так ясно, будто видел его вчера, и легко вздохнул. Он не был привязан к отцу так же сильно, как к матери, но до сих пор помнил свой детский восторг перед высоким сильным мужчиной в доспехах немыслимой красоты! Почему-то в воспоминаниях отец всегда представал перед Рене именно в таких доспехах, хотя в те их редкие встречи, которые можно было осмысленно вспомнить, он неизменно был одет в простой камзол, расстёгнутый на груди так, что видна была нижняя рубашка из грубого сукна, да в плотные штаны из размягчённой кожи, в которых так удобно ездить без седла. Рене хорошо помнил и жёсткость рубашечного сукна и сладковатый запах пота, который чувствовал, когда, при встрече или прощании, получал дозволение отца обнять. А ещё он помнил под распахнутым воротом золотой тяжёлый крест, и сияющий в самом его центре глубокий, почти чёрный сапфир. Герцог Луи свято верил, что этот камень особенно силён именно в кресте и оберегает его от тяжёлых ранений и яда… Как глупо… Лучше бы он боялся простуды… Хотя, матушка уверена, что отца отравили…
