зелья отравного ему в траву никоцитиную подмешают. Нет, не бойся, там зелья нет и не плевали — ведь могут и хорошие люди закурить трубочку, зачем им гадости делать.
— Ты как живешь, дядька?
— Первая супруга померла, дочь князя-кесаря Федора Юрьевича, который этой осенью тоже помер. Двое сыновей от нее — Федор уже новик, шурин Иван Федорович звал служить в Преображенском приказе — он ведь новым князем-кесарем назначен, царь его «дяденькой» называет.
«Оп-па-на, нехилая подвязка — вот это родственник. Так-так — а ведь если подумать, то такие подвязки в дело пускать можно. Жаль, невнимательно я читал книги, но теперь понимаю, почему царь Тайную канцелярию создал. Видимо очень не хотел старый князь-кесарь, так же как его сын, в поиски царевича Алексея влезать, нейтралитета держался в отцовской сваре с упрямым сыном. Скорее всего, так оно и есть!»
— В греховную связь тебе известной особой ты не вступал, тать?! Говори, а то пожалеешь! Фрол, ожги!
Кнут свистнул в воздухе, полоснул по обнаженной спине узника. Виллим Монс задергался на вывернутых из плеч руках, тихонько завыл. Кнут просвистел еще раз, опоясал всю спину — кровь брызнула в разные стороны. Брат бывшей царской любовницы Анны Монс задергался и застонал, затем принялся горячечно говорить.
— Нет, утех тех не было, хотя мечтал о них — Екатерина Алексеевна меня благосклонностью дарила, порой веером ласково шлепала. Не было между нами греха плотского, нет… Уй-ю!
Виллим Монс задергался от нового удара кнутом, заверещал. Потом обмяк — в безумных глазах отчаянна светила жажда жизни и он, захлебываясь слезами, принялся горячечно говорить:
— Был грех, был! Вотчинами управлял, состояние себе собрал большое, хотя на ее службе полтора года. Как не брать — все ведь берут…
— Сколько взял?! Сколько, тать?! Жги!
Толстой наседал, не жалея свою жертву, но внутри ликовал. Монс с лета прошлого в свите Екатерины Алексеевны, а быть возле особы и не красть — да такого быть не может. Но Виллим упирался вот уже два дня, а потому Петр Андреевич прибег к пытке. Ему была нужна информация, крайне необходима — причем любая, тут не важно.
Дело все в самой пытке — нужно разговорить человека. Под кнутом и с вывернутыми из плеч руками не каждый способен выдержать боль. И вот тут важно уловить момент, когда истязаемый дрогнет, и даст хоть малую толику вредных на себя показаний. И тогда все — из него можно будет выбить все, и даже больше того.
Ведь жертве кажется, что стоит ему дать признание, как пытки прекратятся, и его больше не станут терзать, ведь он сказал правду. Как бы не так — и следователь, и палач уже увидели ту трещину, пока еще маленькую, в сопротивлении. И теперь они начинают сильнее и глубже вбивать в нее острые клинья вопросов ударами кнута, свитого из кожаных полосок и хорошо вымоченного в растворе. А из малого признания последует другое, потяжелее, затем еще одно, потом другое, пока окончательно сломленный духом человек не начнет выкладывать самое сокровенное, то, что он старательно прячет в глубине души как величайшую тайну.
— Сорок тысяч, может и больше присвоил… И подарки разные давали, за дела, чтобы Екатерина Алексеевна перед государем похлопотала, когда тот в настроении будет… Уй-юй! Не бейте — мне вспомнить надобно. Я все расскажу, Петр Андреевич! Ведь все берут!
— Ты за себя ответ держи, тать — царицу обкрадывал! Выворачивайся наизнанку — не скажешь правду — сам царь тебя пытать начнет!
Монс завыл от ужаса и захлебываясь словами, принялся говорить. В углу писарь только успевал скрипеть пером, старательно все записывая, высунув кончик языка от усердия…
Толстой преданно смотрел на царя, тот вытачивал какую-то деталь на станке, беспрерывно нажимая ногой на дощечку привода. Но вскоре остановил работу — отошел к поставцу с трубками и медленно раскурил одну. Затем повернулся к главе Тайной канцелярии:
— Говори о делах. Что вызнал?
— Царевич в Польше, государь. В Калише — гонец оттуда прискакал не жалея коней. Группа поручика Олсуфьева настигла его на дороге и была перебита. Трое погибли, четвертому царевич попал пулей в ногу, но капрал сумел уйти. Алексей Петрович ранен пулей в бок, и получил удар шпагой поперек лица — думаю, оно сильно обезображено.
Толстой остановился, ожидая гневной вспышки. Но к его удивлению царь только усмехнулся и затянулся табаком. Выдохнув сизый клуб дыма, Петр Алексеевич произнес:
— Даже не удивлен, что он таким стал. Рубится, значит, на шпагах и моих гвардейцев убивает. Надо же, и не боится! Один, что ли дрался?
— Нет, с ним был еще человек — тот стрелял только. А царевич рубился, как говорят поляки. И очень яростно!
— Где он?!
— В имении вдовы Анны Микульской, государь — ее муж воевал на стороне Лещинского. Она урожденная Радзивилл — все они были в конфедерации против короля Августа.
— Подобраться можно?
Петр разогнул свои большие пальцы и снова согнул их в кулак. Толстой понял этот жест, и мотнул головой:
— Там шляхты с пахоликами на охране до семи сотен, да еще «крылатые гусары» объезды делают вокруг. Проверяют всех — если увидят наших, то непременно убьют, государь. Мне отписали, что подкупили шляхтича и двух слуг, и ждут хоть каких-то сведений. Если удастся подкупить кого-то с поварни, то передадут яд. Капитан Румянцев собирает все посланные группы — как только царевич отправит гонца в нашу сторону или в Вену — его обязательно переймут и письма отберут.
— Ишь, как засел, и полки на него не двинуть, предусмотрел все и конфидентов нашел, — усмехнулся Петр и задумался. Затем заговорил, но не быстро, по своему обыкновению, а медленно и рассудительно:
— Отписать нужно брату Августу — пусть вышлет царевича. Я объявлю Алексея мятежником и лишу его право наследования в пользу Петра Петровича. И пусть саксонец выгоняет его, а будет охрана малая, то Румянцев перехватит по дороге.
— Не думаю, государь, что Август решится — коронное войско небольшое, да и денег давно не плачено. Конфедерация снова может быть, и рокош затем — саксонские войска не помогут. Обманет тебя польский король, государь, ответит согласием, но ничего делать не станет. Отписки только писать — что царевич болен и от ран не отправился, и во имя человеколюбия он не сможет вот так просто отправить восвояси родственника цезаря.
— Да, император опять влезет в это дело — не верю я Карлу! Ладно — к лету полки соберем и сами придем!
— Убежит
