— Так даже лучше!
На лицах Ульриха и отца Павла заиграли улыбки — еще бы, ведь теперь совсем иное дело, ибо Плонск предстоит не захватывать, а освобождать, да еще получив огромную сумму денег и, кроме того, получив значимую компенсацию за то, что удержать были не в силах.
— Мы не ошиблись в тебе, брат-командор, ты действительно магистр ордена!
Священник говорил настолько проникновенно, что Андрей чуть было не прослезился, но последние фразы заставили его не только насторожиться, но и смутиться, словно нормальному мужику на приеме проктолога в самый «интересный» момент.
— Если бы не твои некоторые странности в трудном лечении бесноватых или ищущих утешения женщин… Возложенные на тебя в скором времени обязанности… гхм… потребуют от тебя некоторых ограничений…
— То путь экзорцизма, он всегда полон ошибок, страданий, печали и исканий, брат мой! — быстро перебил священника командор, стараясь уйти от опасной для него темы и пропустив сквозь уши странный намек. — Но не о том речь, брат Павел. Вы тут выражали недовольство тем, что полсотни «красных» записаны в копейщики, в которых нет нужды, ибо их мало…
— Брат мой, мы никогда не выражали недовольства, сего быть не может никогда, ибо никто не посягнет на твое право командора, освященное самим уставом ордена!
Брат Ульрих заговорил очень осторожно, тщательно подбирая слова. У Андрея возникло стойкое убеждение, что именно сейчас самые старые рыцари ордена окончательно признали его право командования, а это несколько льстило самолюбию.
— Просто мы хотели бы узнать о твоих планах на этот отряд побольше, брат-командор.
— Хорошо! — Андрей перебил рыцаря, помогая тому выйти из неудобного положения, и решил полностью выложить план, предложенный ему Роштаном на встрече в Притуле. — Плонск обязан выставить сотню арбалетчиков и пять сотен ополченцев. Последние мало чего стоят в бою, ибо любой профессионал в схватке завалит трех мужиков. Но если тех самых горожан поставить плечо к плечу, то мастерство уступит напору и массовости, если оно должным образом вооружено и способно выдержать как обстрел из луков, так и удар рыцарской конницы.
— Эти смогут, хотя ты с ними занимаешься всего три месяца, — задумчиво пробормотал отец Павел и внимательно посмотрел на Андрея. Тот усмехнулся в ответ.
— Еще месяц нужен, не меньше, чтобы до должной кондиции довести. Конечно, один на один они любому хорошему вояке уступят, но пока держат строй, крови прольют не мало, если не больше. Правильный строй — великое дело! Прошибить «ежа» или «черепаху» трудненько даже рыцарям. А, брат Ульрих, ты ведь попробовал?
— Согласен, но их же мало…
— А много и не нужно. Я их по одному на десяток мужиков или горожан поставлю, и через три месяца они из неумех ополченцев нормальную инфантерию сделают. Настоящих лучников мало, и готовить их нужно долго, арбалеты дороги, а вот алебард со щитами наделать можно много. Так что через полгода мы сможем иметь настоящую армию, особенно если проведем уложение о наделении молодых сельских парней наделами лишь после трехмесячной службы под знаменами ордена!
Андрей с улыбкой посмотрел на рыцарей, что с изумленным видом пытались оценить последствия от такого шага.
— А потому, братья, давайте подумаем, как нам самим поскорее напасть на панов! Тем паче нам впервые предстоит начать войну без объявления таковой…
— Ты с успехом справился с порученным делом, Юсуф! И лишь немилость Аллаха да хитрость, достойная шайтана, этого командора, не позволили нам добиться успеха. Здесь нет нашей вины!
Никогда еще Юсуф не чувствовал себя так паршиво, словно верблюд, пораженный чесоткой. Только сейчас он осознал, что победа была у них в ладонях, как робкая птичка, трепещущая от ужаса. Но ее выпустили из пальцев, хотя было достаточно легкого нажатия, чтобы сломать тонкую шейку.
«О Аллах! Когда ты хочешь наказать, то посылаешь на правоверного слепоту и помрачение!»
Юсуф чувствовал, как холодный пот течет у него по спине, словно родник в безводной пустыне. Но как сказать о том своему тысяцкому, что по молодости лет допустил столь страшную оплошность, что свела на нет все его многомесячные старания?
— О, почтеннейший Селим-эфенди, дозволь спросить? Ты видел командора собственными глазами и считаешь, что он самозванец, только потому, что тот был моложе, чем на самом деле?
Юсуф понимал, что ступил на тонкий лед, что сковывает реки западных земель своей обманчивой коркой, похожей на крепкий панцирь, но хрупкой, как яичная скорлупа, под которой скрывается холодная, но обжигающая, как кипяток, вода.
Но молчать он не мог — сейчас в его душе клокотала ярость, а сердце грызла жестокая обида. Ощущение достигнутой победы, с которым он добирался через заснеженные горы в еще зеленый от травы Пешт, привольно раскинувшийся на берегу прекрасной голубой реки, растаяло как пустынное видение, которое он часто видел в раскаленных от солнца песках далекой и родной Аравии.
— Он сам мне сказал о том, не успев и подумать! Да и наша хитроумная ханум, в чьих умелых ручках даже суровые воины превращаются в мягкий и податливый воск, прямо сказала о том и улыбалась при этом, подобно утреннему солнышку!
— О да, она способна на то! Но не всякий мужчина имеет сердце, подобное глине, из которой умелый гончар может вылепить что угодно. Так и даже такая женщина сама может превратиться в нежный воск, растаявший в крепких мужских руках!
— О чем ты говоришь, сотник?
Селим-эфенди прищурил умные и внимательные глаза, поглаживая ладонью коротко остриженную и выкрашенную хной бородку. Этот взгляд отсвечивал сталью булата, но Юсуф уже не мог себя удержать, чуть ли не плача об упущенной победе.
— Скажи, почтеннейший Селим-эфенди, твои пронзительные глаза хорошо рассмотрели командорские знаки на груди крестоносца? Было ли что-нибудь в них странное?
— Эти тайные знаки, о которых знает даже самый глупый верблюд? — усмехнулся кончиками губ тысячник. — Да, я их хорошо разглядел. И крест, и круг, и…
Селим-эфенди тут неожиданно споткнулся, замолчал, устремив свой взгляд куда-то в глубину души, и в глубокой задумчивости стал теребить ладонью бородку.
«Вот видишь, почтеннейший Селим, что даже священная кровь Фатимы, текущая в твоих жилах, не избавляет тебя от таких глупых ошибок! И цена им от того только возрастает. И жаль, что ее невозможно оценить — даже тысяча кошельков, туго набитых золотыми динарами, не станет высокой платой за допущенную глупость!»
Мысли текли медленно, и ярость понемногу стихала. Молчание затягивалось, по нарушить тишину Юсуф не решался, страшась помешать напряженному раздумью тысячника.
