– Ишь ты как загнул! – крутанул головой Глеб, но от дальнейших комментариев отказался, лишь сердито буркнув в сторону отца Николая: – Эй, отец! Ну-ка, потише! Мудрым речам мешаешь, – и одобрил сразу же: – Вот так. А еще лучше и вовсе шепотом, – после чего тут же попросил Константина: – Излагай далее, братец.
– Да я уже все сказал, – пожал тот плечами. – Одно лишь забыл, – и поинтересовался: – Путь твой будущий ведом ли тебе самому?
Глеб виновато пожал плечами:
– Откуда же нам, глупым да убогим, об этом знать. Такое только перед смертью открывается, вот хоть тебе, к примеру.
Константин вздрогнул от столь явного намека если это вообще можно было назвать намеком, но, тем не менее, продолжил:
– А он у тебя таков. Ныне твое последнее испытание будет от дьявола. Казнь моя медленная. Коли пройдешь его достойно, тот в награду твою душу пред тобой же и откроет. Всю вывернет, на самое донышко заглянуть дозволит.
– Ты же сказал, будто черная она у меня. Какой интерес туда глядеть? – хмыкнул Глеб. – Чего такого я увижу.
– Верно я сказал, – согласился Константин. – Вот мрак ты этот свой и увидишь. Сплошную черноту. Бездну. Попытаешься вглядеться, чтобы хоть что-то узреть, но не сможешь. И очей отвести в сторону тоже не сумеешь, ибо манит тебя эта бездна. И долго ты в нее заглядывать будешь, дьяволу на потеху. А потом сама бездна в тебя заглянет. И страшен будет ее взгляд, ибо не в силах человека вынести то, что пока не дано ему Богом...
Гадючьи глазки буравили Константина, ввинчиваясь, впиваясь в него зло, и, наконец, Глеб, не выдержав, истошно заорал, вскакивая на ноги:
– Довольно!
Тут же он повалился назад на земляной пол, с испугом пролепетав, растерянно глядя на Константина:
– А я ног не чую вовсе.
– Отсидел, поди, – усмехнулся тот.
Глеб будто отрезвел. Уверенно вытянув ноги вперед, давая время восстановиться кровообращению, он откинулся слегка назад, опершись на руки, и задумчиво произнес:
– Вишь ты, как оно все завертелось. А я ведь, брате, еще с весны засомневался. Подменили младшего моего, думаю.
Настала пора вздрагивать от неожиданного изгиба Глебовой мысли Константину, а будущий палач продолжал:
– Мед хмельной потребляет, да еле-еле. Девка ядреная идет мимо, а ты и не глянешь в сторону ее. На охоту ездил последний разок аж в студенце самом. Из слуг да дворовых своих хоть бы одного зашиб. За всю пору ни единого разочку не только изувечить кого или прибить слегка, для острастки, даже рукой не тронул. Да какое там рукой, перстом не ткнул. Опять же сыновец[67] мой Святослав от ученья тяжкого не бегает, как ранее. Пытаю его как стрый: «Скажи, чего это ты так умучиваешься, читая Библию или иную какую книжицу?» Он же степенно ответствует, что князь-батюшка так повелел. Опять же невесть кого без роду-племени привечать стал. Один гусляр чего стоит. Воев в дружину чуть ли не из канавы подбираешь. Да что там. Чтобы все перечесть, – махнул он рукой досадливо, – перстов на ладонях не хватит.
– А ты на ногах еще добавь, – посоветовал Константин.
Глеб шутку понял и, странное дело, почти не обиделся. Даже продолжить ее попытался:
– Так неудобно. Как счет вести, так разуваться надо. А надумал я вот что, – вернулся он к своей мысли. – Собрал я все перемены, что с тобой случились, воедино и понял – не может человек так перемениться, да еще за столь краткий срок. Это ведь не молния какая на единый миг сверкнула, ан глядь – а ее уж нет. Стало быть, ты... – и вдруг резко, без малейшего перехода, повелительным тоном приказал: – А ну, перекрестись! – и отпрянул слегка, наблюдая за реакцией Константина, но когда тот спокойно и уверенно осенил себя крестом, сокрушенно протянул: – Стало быть, ты не сатана, – и расстроенно вздохнул: – А жаль.
Однако чуть погодя лицо его вновь оживилось и приняло эдакое лукавое выражение, напоминая забавного чертика из мультика по пушкинской сказке. Только в отличие от нее, помимо бесенка с попом, которые были и здесь, и Ивана-дурака, на роль которого Константин самокритично ставил себя, тут присутствовал еще и палач. Взаправдашний. Совсем не веселый, хотя и набожный. И его наличие делало сказку чуточку пострашнее, больше схожей уже не с пушкинской, а гоголевской. Ну, скажем, с «Вием» или со «Страшной местью».
– Оно ведь может и так статься, что попы врут, будто не в его силах крест на себя наложить, – размышлял вслух Глеб и, расстегнув ворот своей красной рубахи, аккуратно снял через голову золотую цепь с красивым тонкой работы крестом, пояснив: – Может, ты его боишься. Хочешь, сам возьми, дабы он мне защитою не был, хочешь, я пока просто в сторону его метну подальше?
– Брать я его не буду – боюсь руки запачкать, – усмехнулся Константин. – А помехи в нем никакой для меня нет. Так что сказывай, чего тебе от меня надо.
Тот молчал, продолжая как-то странно глядеть на узника. Затем оскалил зубы в радостной улыбке и ласково, почти восторженно заявил:
– Умен ты, порождение тьмы и геенны огненной, да русский человек завсегда тебя обхитрить сможет. Нет во мне теперь боязни той, ибо не брат родной предо мной в оковах железных сидит, но враг рода человеческого. А ему каленой кочергой шкуру прижечь – греха нету. Глядишь, Господь еще и спишет кое-что из содеянного ранее.
Он стремительно вскочил на ноги, метнулся к жаровне, выхватил оттуда кочергу с недобро рдеющим малиновым концом, загнутым перпендикулярно основанию, и, резко шагнув к Константину, с силой прижал раскаленный металл к тыльной стороне левой ладони, которой узник опирался о землю.
От боли у Константина мгновенно перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он хотел закричать – и не смог, лишь судорожно хлопал ртом, пытаясь вдохнуть неожиданно ставший тугим, вязким и непослушным воздух, но это никак не удавалось. Из глаз рекой лились слезы, которые было бесполезно удерживать. Тьма, невзирая сразу на четыре факела, торчащих в стене и полыхавших вовсю, по-прежнему царящая в углах подземелья, вдруг угрожающе стала надвигаться со всех сторон на бедного узника. Остро и нестерпимо противно пахнуло паленой кожей, сожженными волосами и поджаренным мясом. Легкое его потрескивание гремело в ушах громовыми раскатами. Константин хотел выдернуть руку, но не смог – Глеб был достаточно силен. Тогда он, изловчившись, пнул его ногой прямо в живот. Мощь истощенного недельным полуголодным существованием узника была далеко не та, и удар больше напоминал увесистый толчок, но добровольному палачу, никак не ожидавшему подобной прыти от Константина, этого вполне хватило. К тому же, отлетев, тот приземлился не куда-нибудь, а прямиком на каменную лестницу и весьма неудачно. Ребро одной из ступенек чувствительно соприкоснулось с более хрупким княжьим, а ребро другой не пожелало вежливо подвинуться в сторонку и упрямо осталось на месте, неуступчиво и сухо встретив спикировавшую на нее правую ягодицу. В довершение ко всему правым локтем князь с маху ударился о камень. Словом, в течение десяти ближайших минут для пытаемого наступил небольшой перерыв, во все время которого раздавались громкие стоны и вопли неудачливого палача.
Когда Глеб, наконец, выпрямился и встал, слегка пошатываясь и опираясь злосчастной кочергой о ступеньку, лицо его напоминало маску воплощенного гнева. В глазах, устремленных на Константина, не оставалось уже ничего человеческого – лишь звериная ненависть и ярость полыхали в них. С каким-то диким нечленораздельным воем он накинулся на полулежащего узника и принялся нещадно избивать его, стремясь наносить удары как можно чаще и как можно сильнее. Он не видел, куда именно бьет, да это его и не интересовало. Утолить звериный голод садиста могла только усталость, которая и наступила спустя некоторое время.
Удовлетворенно вздохнув, Глеб осторожно – правая часть седалища еще болела – присел вновь на лестницу. Пристально разглядывая беспомощно лежащее у стены тело Константина, он довольно хрюкнул, тщательно высморкался и небрежно бросил окончательно остывшую кочергу перепуганному донельзя Парамону. Таким тот своего князя еще не видел и искренне надеялся в дальнейшем больше и не увидеть никогда. Уж больно страшной была эта подлинная звериная морда, которая так внезапно проступила из-под благообразной личины, столь резко отброшенной сегодня в сторону.
Вдруг внимание Глеба привлек отец Николай, стоящий на коленях и продолжающий читать очередную молитву. Руки священника были не сложены ладонями и не прижаты к груди, как это обычно делалось, а приподняты вверх в каком-то отчаянном призыве к Всевышнему.
– Мне уже не нужны твои десять молитв, дурак! – крикнул он ему, но отец Николай, не обратив на этот окрик ни малейшего внимания, продолжал громко взывать к небу.
– Ну и чти себе, – буркнул Глеб раздосадованно, но спустя несколько секунд прислушался к словам, и знакомые искорки бешеного безумия и ярости, угасшие было от перенасыщения, вновь стали загораться в его гадючьих глазках.
