— А в письме будет, что, если он в полицию пойдёт, у нас есть его люди в плену. Которых той полиции предъявим, и потом, Акинфий об этом письме не знает. Это Робин Гуд местный — корнет Дубровский решил справедливость восстановить. Увидит он полицейских возле дома Акинфия, и может даже не пытаться прятать родственников Костин, корнет до них даже в Австралии доберётся. Десятки людей за ним следить теперь будут. Пусть ходит и оглядывается.
— Хитро, а кто это корнет Дубровский?
— Это друг тёзки моего.
— Вона чё! Ясно. А кто этот тёзка? — решил получить побольше знаний за бесплатно дембель.
— Всё, Агафон. Иди спать, утром тебе в обратную дорогу. Да ещё и с пленным сделать тебе чего-то надо. Или там в Туле закопаете?
— Тама.
— И ладно. Пошёл я письмо писать.
Событие шестьдесят третье
Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят.
Фаина Раневская
Братья Василий и Иван Ломовы сидели на большой дубовой лавке у стены под иконами почти и напряжённо слушали рассказ зятя — купца Ерофея Ивановича Костина. Тот, как бы сидел на лавке, что стояла у противоположной стены, но всё время с неё вскакивал и подбегал почти к окну, чуть шторами бархатными занавешенному, и из-за шторы высунув бороду смотрел на улицу. После чего добегал до лавки, плюхался на неё и продолжал рассказ. Недолго. Опять вскакивал.
— Ты зад-то прижми к лавке, зятёк, — неодобрительно покрутил головой младший из братьев — Иван, — чего выглядываешь? Поздно выглядывать. Нужно было думать.
— И верно! — старший Ломов — Василий хлопнул себя ладонями по коленям, — Ты, Ерофей, совсем дурень⁈
— Чего дурень? — пытавшийся вскочить Костин сел, обиженно глядя на родичей. Он был женат на их младшей сестре Ольге.
Сидели купцы в кабинете родоначальника династии… или, точнее, сына родоначальника. Осип Петров сын Ломов, которому на тот момент было 65 лет разбогател на торговле в Туле, а так как он был крепостным дворянина Матвея Борисовича Хрущева, то и решил выкупиться. Вдова дворянина получила за Осипа Ломова выкуп и освободила его. Вот сын Осипа — Сергей и основал династию купцов, что занялись производством самоваров из латуни и меди, а также другой кухонной утвари. Сергей Осипович умер в 1801 году, его семья перешла в мещанское сословие, но все равно вела торговую деятельностью. В 1811 году его сыновья Василий и Иван смогли вновь стать купцами 3-й гильдии. А теперь пять лет назад и во вторую перешли. В прошлом годе на их фабрике выпустили более тысячи самоваров, которые изготавливали из меди и томпака. Выпускалось и около сотни других изделий — умывальников, в основном. А на их заводе в Крапивенском уезде в селе Крутом, в 1823 году, было изготовлено семнадцать тысяч пудов листовой латуни, да три тысячи пудов листового томпака.
— Чего это — дурень? — обиделся Костин.
— А как тебя ещё назвать? Дурень и есть? Ты чего хочешь, чтобы сестру нашу спалили? Да детей её. Да я сам тебя прибью сейчас. И скажу, что с лестницы упал. Это ж надо! А ведь выглядел, прикидывался нормальным купцом. Рассудительным. Не отдали бы Ольгу за тебя, дурня, зная, что такое учудишь. — Василий Ломов встал повернулся к образам в Красном углу и троекратно с поклонами перекрестился.
— Точно — дурень. А чего к нам не пришёл, когда решил у Изотова этого лавку спалить да дом. А ежели погорели бы Изотов с жёнкой и дитями, — Иван подскочил к Костину с отвесил ему затрещину, от которой тот слетел с лавки.
— Чего молчишь? — зыркнул Василий на поднимающегося Ерофея.
— Так разорения мне выходило сплошное от этого Изотова с его лекарственными настойками, — почёсывая ухо левое, по которому пришлась оплеуха, пробурчал откупщик.
— Не ври! Ой, дурень. Ой, дурень! Не ври! Найди мужика в селе тёмного, неграмотного и ему ври, мне, нам, зачем? По четыре рубля ведро берёшь хлебное вино у казны и по пятнадцать — двадцать продаёшь. А лекарства те по пятнадцать продавал, сам говоришь, Изотов. Так продавай по двенадцать, и имей тройную выгоду, а этот хитрован разорился бы. Ох, дурень!
— А кабаки содержать. А подношения чинам всякие…
— Ты, Ерофей, совсем за дураков нас считаешь? — насупился Иван.
— Чего опять…
Бамс. Это Василий зятю по тому же уху стеганул ладонью в ковшик сложенной. Опять Ерофей с лавки слетел.
— В общем так… Я не знаю, есть ли тот корнет Дубровский, или это придумал Изотов, но если с головы Ольги или детей её упадёт хоть волосок единый, то я своими руками тебя задавлю, как вошь вредную. И на каторгу потом со спокойной душой пойду. И придумал же. Тать! Одно слово — тать. Возьмёшь в банке сто червонцев золотых, сходишь к Изотову и скажешь, что это подарок от тебя и от нас за радение о здоровье горожан в Туле.
— Сто червонцев? — попытался подскочить Костин, но Василий Ломов прижал его к лавке, надавив на макушку.
— А ты хоть узнал, откуда сей Изотов берёт настойку эту? — подошёл к зятю Иван.
— Узнал. Присылают из села Болоховского от князя Александра Сергеевича Болоховского.
— То есть, всё ещё хуже! — чуть не врезал в рожу зятю Иван, но Василий опередил, зарядил третью оплеуху.
— Да он — дурень! — поднялся с пола Костин.
— Кто дурень?
— Пацан этот — Сашка Болоховский. Помните рядом с Коробковыми кони знатные появились. Это из того села. А хозяин теперь этот парень, так он — дурень настоящий. Рожа такая круглая, как у калмыка какого, и говорить толком не может. Может он и есть тот корнет Дубровский?
— Это ты дурень. На князей замахнулся. А Дубровский этот… Сам же говоришь, что говорить не может. Всё, закончили на этом. Деньги отнесёшь и уймись. На время. А сам и за Изотовым соглядатая поставь и про Болоховских осторожно всё разузнай. А ещё поспрашай в округе, не слышал ли кто про корнета Дубровского? Да, отправь-ка пока Ольгу с детьми к нам в Крутое. Пусть поживут в доме на берегу реки. И парочку человек поздоровше с ними для охраны пошли. А мы со своей стороны тоже поузнаём и про Дубровского, и про Изотова, и про дурня того — Болоховского.
— Так я пойду, — за оба уха теперь Костин держался.
— Ступай.
Событие шестьдесят четвёртое
— Иногда я ругаюсь матом. Так же, как все.
— Да ну? Я почему-то никогда не слышала. Ты что — ругаешься поздно вечером, когда все спать разойдутся?
Светлячок (Firefly)
Сашка проснулся от того, что его толкал кто-то в плечо. День был тяжёлый. Сам виноват. Сам себе злобный Буратино. Сашка привёз же из Тулы полмешка, даже три четверти мешка, кедровых орехов. Привёз и поклал, не положил же, в угол своей комнаты. Чтобы не забыть, и как дожди пойдут, посадить кедры в лесу и у Болоховского, и у Басково. Там тысячи орешек и, если вырастет хотя бы тысяча кедров, и лет через сорок — пятьдесят начнут плодоносить, то можно считать, что одно из мужских дел, в смысле, посадить дерево, выполнил, не просто дерево посадил, а кедр. Останется два мелких, дом построить и сына кому заделать.
Кто-то продолжал толкать Сашку в бок. Мало ли что он там устал. А устал он потому, что вспомнил про орехи кедровые, кто-то из дворовых сказал проходя мимо: «дождь собирается», и Сашка вспомнил про кедровые орешки, вернулся в комнату к себе и огляделся. Нету мешка. Неужели мыши сгрызли вместе с мешком. Нет, тут не мыши, а Маши явно постарались. Кох чертыхнулся на дырявую память и пошёл Машку разыскивать. Но большая не попадалась. Зато попалась маленькая — переводчица.
— Машуня, ты мешок с орехами не видела куда делся из моей комнаты?
— Чего это делся? Нечего он не делся. Стоит у нас в людской и девки орешки грызут.
