— Красная, в рамке? — уточнил я.
— Она. Новая, считай. Если и читали — пару раз, не больше, и аккуратно. Я мог бы сказать, что вообще не читали, но, как видишь, говорю честно.
— В Ленинграде все такие честные? — усмехнулся я.
— Кушкинец, — почти честно ответил я.
— Ого, — присвистнул молодой человек. — Самая южная точка Союза?
— Она.
— Уважаю. И как там, в Кушке?
— Жарко, — сказал я. — Но мы привыкли. Так что книжка, покажешь?
— А ты купишь? Недёшево, сразу говорю.
Молодой человек окинул меня оценивающим взглядом.
— Пятнадцать рублей.
— Десять, — сказал я.
После недолгого торга, от которого я даже получил некоторое удовольствие, сошлись на двенадцати рублях.
Он достал из портфеля книгу (она действительно оказалась практически новой), а я передал ему десятку и пятёрку, получил трёшку сдачи и отошёл.
Замечательно. Теперь можно и Борису Натановичу позвонить и договориться насчёт автографов. Когда ещё такое случится, чтобы любимых писателей вместе застать, а тут и книга у меня уже есть!
[1] Знаменитый диалог из повести братьев Стругацких «Трудно быть богом».
[2] Созвездие, в котором находится Северный полюс нашей галактики Млечный Путь.
[3] Созвездие, в котором находится Южный полюс нашей галактики Млечный Путь.
[4] Из поэмы А. С. Пушкина «Медный всадник»
Глава семнадцатая
Авиарейс номер 2420 Ленинград-Москва
С братьями Стругацкими я встретился на следующий день. Позвонил Борису Натановичу, подъехал на улицу Победы к дому номер четыре, поднялся в квартиру. Задерживаться не стал, хотя мне предлагали остаться и попить чаю. Получил желанные автографы и собрался уходить.
— Владимир Алексеевич звонил, — сообщил мне Борис Натанович, когда я был фактически на пороге.
— Уже? — обрадовался я. — А почему не мне?
— Потому что ты не оставил своего ленинградского телефона. Даже не сказал, в какой гостинице остановился.
— Да, верно, — пробормотал я. — В «Астории».
— Неплохо, — одобрил Аркадий Натанович.
— Так что сказал Владимир Алексеевич? — спросил я.
— Они совместили координаты и вычислили гипотетическое место нахождения твоей двойной звезды, — сказал Борис Натанович. — Получилось двести тридцать девять световых лет от Солнца. В рукаве Ориона.
Это была хорошая новость. Двести тридцать девять световых лет означало, что шанс поймать радиосигнал есть.
— А… — начал я.
— Нет, — покачал головой Борис Натанович. — Пока не смотрели. Не так быстро. Нужно дождаться окна.
— Погодного?
— В том числе. Но главным образом окна в очереди. Наблюдения расписаны вперёд, нельзя вот так взять и сломать очередь по чьему-то капризу. Даже твоему, — он улыбнулся.
— Понял, — сказал я. — Спасибо, Борис Натанович, позвоню Владимиру Алексеевичу, уточню что и как.
Я пожал руки братьям и откланялся.
Звонок директору обсерватории, который я сделал, вернувшись в гостиницу, подтвердил всё, что сообщил Борис Натанович. Владимир Алексеевич продиктовал мне подробные координаты предполагаемой системы двойной звезды и заверил, что в ближайшее время астрономы проверят её фактическое наличие или отсутствие.
— Могу подключить крымских коллег, если нужно, — сказал он. — Дабы ускорить процесс.
— Это хорошая мысль, — согласился я. — Подключайте, Владимир Алексеевич. В долгу не останусь.
Я знал, что говорил, и директор Пулковской обсерватории тоже знал, что говорил я. Человек с моими связями мог здорово помочь обсерватории с новейшим оборудованием или любыми иными проблемами, которые всегда хватает.
Потом был Эрмитаж, где я в очередной раз дал себе слово приехать в Ленинград ещё неоднократно; Петропавловская крепость; Васильевский остров; вечер, ужин в ресторане и крепкий сон без сновидений. Утром двадцать третьего апреля я проснулся, позавтракал, погулял по городу напоследок (Летний сад и окрестности). В двенадцать часов мы выписались из гостиницы, и комитетская «волга» отвезла нас в аэропорт.
Рейс 2520 Ленинград-Москва, время отправления объявили без задержки. Всё тот же, уже ставший чуть ли не родным, Ту-104 принял нас внутрь. Пассажиров, как я определил на глаз, было не слишком много, человек пятьдесят — половина от полной вместимости самолёта. Две улыбчивые стюардессы направляли всех во второй и третий салон. Вероятно, это было как-то связано с правильным распределением. Второй так второй. Мы уселись в четырнадцатом ряду, и ровно в четырнадцать двадцать пять самолёт, разогнавшись, поднялся в воздух.
По привычке, которая за последнее время приобрела такой же необходимый характер как силовая разминка и чистка зубов по утрам, я присматривался к аурам пассажиров. Начал ещё на трапе, в салоне продолжил. Поначалу всё казалось нормальным — тревожные тёмно-фиолетовые оттенки и разводы, возникающие тут и там легко объяснялись естественными опасениями перед полётом. Обычное дело. Но затем я обратил внимание на ауру пассажира, усевшегося перед нами в тринадцатом ряду. Поначалу светло-красная и даже местами розовая, с каждой минутой она темнела, и через несколько минут после взлёта в ней появились грязно-бурые пятна, пронизанные почти чёрными шевелящимися прожилками, напоминающими щупальца.
Очень нехороший признак.
Очень.
Этот человек не боялся полёта. Он был психически болен.
Болен, напряжён донельзя и одержим какой-то навязчивой мыслью. Даже не притрагиваясь к нему я видел, что его сердце колотится со скоростью, минимум, сто тридцать ударов в минуту.
Ту-104 стремительно набирал высоту.
Текли минуты.
Улучшений в ауре пассажира (мужчина далеко за сорок, с одутловатым лицом, одетый в плотно застёгнутый плащ и дешёвым чёрным портфелем в руках — таким я увидел его на трапе самолёта и теперь, когда он сидел ко мне спиной, восстановил облик в памяти) не наступало.
Наоборот, всё становилось только хуже.
На девятой минуте пассажир вызвал стюардессу.
