За неделю добрались до первопрестольной. Как только сани остановились у хором Елагина, Никита едва ли не бегом кинулся к дому Пантелеевых. Последние метры перед переулком уже бежал. Холодный воздух обжигал горло, выдавливал из глаз слёзы.
Свернув в переулок, он резко остановился и застыл на месте, поражённый увиденным: дома не было. Были стены, обуглившиеся от пожара, была провалившаяся внутрь крыша… Пахло горелым.
От чувства беды сжалось сердце, как будто кто-то ухватил его холодной когтистой лапой. Никита уселся в сугроб, зачерпнул в ладонь снега, вытер лицо. Что делать, где искать Любаву? Жива ли?
Он поднялся и подошёл к бывшему дому. Забор вокруг сгорел, только головёшки из-под снега чёрные торчали. Никита заглянул в пустой дверной проём — выгорело всё дотла.
Потрясённый, он побрёл к церкви, куда ходил раньше. На паперти знакомый нищий кутался в лохмотья. Увидев Никиту, он узнал его и отвернулся, но тот сунул ему в руку монетку:
— Говори!
— Беда в город пришла, парень. Почитай, в самом начале мора сначала купчиха умерла, а за ней и Любава. Она ведь на сносях была… Дом сожгли сразу. Туда не ходит никто, боятся. В каждом квартале, на каждой улице не по одной семье погибло, не один дом сгорел.
— Почему мои? — тупо спросил Никита. Ответа он не ждал, да и что нищий ему мог сказать? Даже могилы нет, поклониться некому и негде.
Никита не помнил, как он добрёл до княжеского дома и прошёл в свою комнату. На постель лёг прямо в полушубке. Он ничего не хотел делать, никого не хотел видеть — полная апатия!
В дверь постучала прислуга.
— Никита, князь к столу просит, ужинать.
Никита лежал молча. Он и князя видеть не хотел. Это ведь он его с собой на войну взял. А остался бы Никита здесь, в Москве, может — и помог бы как-то, спас. Хотя кто его знает? Он ведь даже не представляет, что это такое — «моровая язва». От подобных болезней и при современном ему лечении смертность очень высокая. А уж при нынешнем уровне медицины — если её можно медициной назвать — и вовсе лотерея, случай.
Он не спал всю ночь, мучился, изводил себя укорами. Они здесь умирали, его женщины, а он там, под Смоленском, помощь незнакомым людям оказывал. Как-то несправедливо это. И вроде не грешен он перед Богом и людьми, а наказан.
Он метался по своей комнатушке, не зная, как жить дальше. Сразу опостылело всё, даже любимая хирургия. Были у него раньше женщины, нравились — даже гражданским браком жил, как с Венерой. Но не везло ему, не мог он работу поделить с женщиной, всегда медицину любил больше, чем женщину. Наверное, они это чувствовали и уходили. Тут же влюбился в первый раз, и так сильно — ну как мальчишка. И вновь работа встала между ним и Любавой, и ничего уже не вернуть, ничего не исправить. Невозможно прощения попросить, даже на коленях не вымолить — нет больше Любавы. Как жестока судьба, что подарила ему только одну ночь — и то не всю — на ласки любимой.
Никита подошёл к шкафу, вытащил кувшин с переваром, налил полную кружку и выпил как воду, не почувствовав вкуса. Усевшись на постель, он разрыдался. Над своей ли судьбой, над преждевременной смертью Любавы — кто знает?
Он очнулся поздно. Через слюдяное оконце в глаза бил яркий свет. Сразу вспомнил вчерашнее, и стало муторно. Он скинул полушубок — ведь так и спал в нём, забывшись пьяным сном. Тело было липким от испарины. В баню бы сейчас.
В дверь постучали.
— Войди.
Вошёл холоп.
— Баня истопилась, Семён Афанасьевич зовёт компанию составить.
— Скажи — буду.
Баня сейчас в самый раз, давно по-человечески не мылся.
Никита залез в сундук, но смены чистого белья не было. И кофра с инструментами тоже нет. Ба! Да он же всё на санях оставил, когда приехал вчера, к Любаве помчался.
Никита спустился на первый этаж, умылся, в людской спросил:
— Где мои вещи?
— Да вон в углу стоят.
Никита отнёс кофр и узел в свою комнату, взял чистое исподнее и отправился в баню.
Баня занимала целое небольшое здание: предбанник, мыльня, парилка, трапезная — после бани пива попить можно, поговорить задушевно.
Князь уже в парной был, и банщик Гаврила охаживал его вениками.
Никита обмылся в мыльне горячей водой, намылился щёлоком, докрасна натёрся мочалкой, облился водой, и только потом уж отправился в парную. Лёг на нижнюю полку. На верхнюю не ложился — вытерпеть жар не мог.
Сверху свесился князь, ухмыльнулся:
— Ты что вчера на ужин не пришёл?
— Настроения не было.
— Вот те на! А как же молодая? Или рога наставила?
— Нет больше ни молодой, ни старой. Умерли обе от моровой язвы, а дом сожгли.
— Как? — Елагин от удивления едва не свалился с полки. — И опять я последним узнаю… О свадьбе не сказал, о несчастье — тоже.
— Не успел, сам вчера по приезде узнал. И то случайно, от нищего на паперти.
У князя пропало желание париться. Он слез с полки, лицо было расстроенным.
— Да как же это?
Никита лишь пожал плечами — он бы и сам хотел знать.
— Идём, обмоемся.
Ополоснувшись от пота, они вышли в предбанник. Там холопы уже полотенца да простыни приготовили, причём лежали они на тёплой трубе. Вытершись, Никита и князь завернулись в простыни.
Князь направился в трапезную, ведя Никиту за руку. Там уже был накрыт стол — закуски, пиво.
— Помянуть по-христиански надо, но не пивом же. Эй, кто там? Гаврила!
— Ту точки я!
— Пусть с поварни горячие закуски принесут и перевара.
— После бани — перевар? — удивился Гаврила.
— Делай, что велено.
Вскоре на столе появилась жареная курица, исходя соком и запахом, Гаврила поставил кувшин с переваром. Князь сам, по праву хозяина, разлил самогон по кружкам.
— Ну давай за души безвременно ушедших — пусть в рай попадут. Могилы-то нет?
— Их с домом сожгли.
Не чокаясь, они выпили. Никите перевар показался крепким — а ведь вчера пил, как воду. Они заели самогон пирожками, съели курицу.
— И ведь не скажешь даже «Пусть земля будет им пухом», коли могилы нет. Отпеть бы их надо, священника к сгоревшему дому пригласить.
Чёрт! Никита чуть не поперхнулся. Как же он сам не догадался?
— Завтра сделаю.
— Давай ещё по одной…
К вечеру напились оба.
Очнулся Никита уже в своей комнате. Он и не помнил — сам добрался или слуги привели. Лежал в чистом исподнем на своей постели, и солнце снова било в окно.
Припомнив вчерашний разговор с князем, он вскочил, оделся и заторопился в церковь. Заказал поминовение усопших, поскольку панихиду проводить священник отказался — слишком много времени со дня смерти прошло.
