— Ладно, проснемся — разберемся, — ответил я фразой из анекдота про Машу и медведей, закругляя тему.
Я не хам вообще-то, просто заопасался, что дон Саншо будет мне до вечера рассказывать, какой хороший был у него конь. Он уже пытался мне этой темой по ушам ездить: но слава богу, что для этого у него всегда наготове уши сьера Вото.
— Когда проснемся? — не понял меня дон Саншо.
— В Нанте, когда проснемся, что-нибудь придумаем, — обнадежил я друга.
— Да… — вздохнул Кантабрийский инфант. — Как говорит твой шут — дорога дорога. Накладно нам вышло это посольство к руа франков.
— Воевать еще дороже, — поддакнул я ему, — однако придется.
Река снова поменяла свой норов. Берега выглядели положе. Леса на них стало меньше, да и тот, что есть, весь изъеден проплешинами полей. В самом русле появилось много узких длинных островов, покрытых высокой зеленой травой. По виду — сочной и мягкой. Идеальный выпас, однако никто не пользуется. Даже не косит, хотя сейчас самое время.
— Нант уж скоро. Завтра в нем будем, — удовлетворенно сказал шкипер, ворочая кормовым веслом.
Вроде как бы он для себя молвил, но очень громко. Все слышали. И обрадовались. Каким бы приятным путешествие ни было, но человек всегда радуется его окончанию. Пусть даже для нас в Нанте будет всего лишь «промежуточная посадка».
Дю Валлон пришел ко мне похвалиться собственным рукоделием. Красно-желтой шапочкой с тремя набитыми паклей рогами, свисающими концами вниз.
— Вот, куманек, оцени мои регалии, — сказал он, надевая эту шапочку на свою плешь. — Ничего, что пока без бубенчиков?
Красуется, как модель, а лицо у него при этом такое хитрое-хитрое: наверняка задумал какую-нибудь пакость. Надо поостеречься.
— Для дурака сойдет, — усмехнулся я. — Дома сделаем вам хорошую шапку. И не из обрезков моих шоссов, а из добротного шелка. Как и весь костюм. И бубенчики золотые. Мой дурак будет самым нарядным дураком на Пиренеях.
— Ловлю на слове, куманек. Кстати, не слышал ли ты такую вот историю о лягушке, которая сидит на берегу и…
— …полощет в воде шкурку от лимона? — засмеялся я старому анекдоту, вот не думал только, что он настолько древний. — Слышал.
Потом сделал серьезное лицо и спросил в свою очередь:
— А ты, шут, знаешь, за что Каин убил Авеля?
— Все знают, что из-за ревности в жертвоприношениях, — с академическим апломбом ответствовал мессир Франсуа, в котором моментально проснулся профессор Сорбонны.
— А вот и нет, — задорно показал я на шута пальцем. — За то, что он рассказывал старые анекдоты. Вот!
И радостно засмеялся. Задорно так. Давно мне так весело не было.
— Я что-то не пойму, куманек, кто тут из нас шут? — задумчиво произнес дю Валлон и, не удержавшись, прыснул в кулак.
— Вы, — утвердил я, — вы у меня шут, мессир. И ваша очередь развлекать сегодня команду. А то что-то люди нос повесили.
Через два часа окрестности реки огласились хором сорока глоток, горланящих слегка вразнобой: «„Я женюсь, я женюсь, я женюсь“, — Луи сказал»…
Мой шут стоял на носу барки, балансируя на фальшборте, одной рукой придерживаясь за ванты, другой дирижируя этим импровизированным хором. При этом хитро и гордо поглядывал на меня, стоящего у мачты. Отличник партполитработы, епрть! Победитель социалистического соревнования.
Что шут им наговорил, я не знаю, но стрелки старались глотки драть, как нанятые. Впрочем, матросы от них не отставали.
Стоит надеяться, что через небольшое время эту песню будет орать вся река. А за ней и вся земля в домене Паука.
Хочешь не хочешь, а пришлось выдать команде по кружке анжуйского. За усердие.
Пока команда развлекалась хоровым пением, я, не беспокоясь о том, что меня тут могут застукать за чем-нибудь неблагородным, тряханул Микала за его проделки с пергаментом, но зашел с фланга.
— Я так и не полюбопытствовал — некогда было, — что у этого скоттского барона в седельном чемодане нашлось?
— Ничего особенного, сир, — пожал плечами раб. — Два комплекта запасного белья. Шелкового. Ношеного. Полотенце холщовое. Бритва с бруском песчаника для правки. Наждачный камень для заточки оружия. Маленький горшочек перетопленного нутряного жира для смазки его же. Ветошь. Запасные удила для дестриэра и пара запасных подков. Да ухналей* горсточка в тряпке завязана. И молоточек для них. Все.
— Белье и полотенце можешь забрать себе.
— Благодарю, сир.
— А приказ Паука там же лежит?
— Какой приказ, сир? — выпучил он на меня честные-честные гляделки.
— Тот, что ты у барона вытащил.
— Так не было же никакого приказа. Вы же сами, сир, тогда заявили, что всякий благородный на этой палубе может поклясться, что никакого приказа не видел. И вы не видели.
Вот как оно, значит. Заботится о моей репутации раб, охраняет господина от клятвопреступления.
— Приказа я не видел — это точно, — подтвердил я свои слова. — Да вот только заметил я тогда ненароком, что ты какой-то пергамент у барона утянул. А вот сейчас подумал, сложил вместе и предположил, что это МОГ БЫТЬ приказ о нашем аресте. Надеюсь, ты его не выкинул по дороге?
— Как можно, сир, выбрасывать такие документы? — Возмущенный раб посмотрел на меня как на маленького. — Вдруг когда пригодится… Ну там, как царя Давида* достать из рукава в нужное время… Вы мне только подморгните — и этот пергамент тотчас будет у вас в руках.
— Что в нем хоть написано было? Любопытно же.
— Ничего особенного, сир. Догнать. Поймать. Привезти в Плесси-ле-Тур живым, со всем уважением и бережением.
Луи Одиннадцатый, конечно, тот еще король — аналог нашего Ивана Грозного, только хитрее. Поэтому скорее он будет аналогом Ивана Великого, своего современника. Ага, именно сейчас в Москве правит Иван Третий Великий Грозный. И политика у него с Луи Пауком одинаковая — превратить все государство в единый царский домен, а независимых феодалов извести как класс; а не получится — так низвести с владетельного состояния до служебного.
Но в таком разрезе я ничего не понимаю, что там такого могло случиться и за что следовало ему на мою тушку нападать в собственной резиденции? Я же для Паука как великий князь Литовский для великого князя Московского. Практически в равных чинах. Практически; а на деле?
— Микал, а когда я стал пэром Франции? Случайно не помнишь?
— Лет десять назад, сир, — тут же выдал мне справку мой номенклатор.
— А точнее не скажешь?
— Точнее? — задумался Микал. — Точнее… это было через два года после гибели вашего батюшки. В тысяча четыреста семьдесят втором году по Рождеству Христову. Девять лет назад.
