Совершенно искренне зачастил Родион, вернув, наконец, себе свою руку. Он на самом деле хотел уехать в Америку, совершенно искренне полагая, что там его музыкальные новации произведут на всех впечатление, а ему принесут деньги, пусть даже тоненьким ручейком, и мировое признание.
«И чего ради я должен оставаться в этой дыре да еще насильно ожененный. Да я в этой глуши со скуки сдохну, крутя скотине хвосты. Щас! Надо делать ноги, пока папаша с дубьем и амбалами не пришел сюда на благословение со свадьбой!»
Мысли приняли практический характер, и он стал по миллиметру отодвигаться от женщины, готовый сорваться с низкого старта в любую секунду. Сонливость, что неудивительно, у парня разом прошла, словно ледяной водой облили.
– Меня жена ты брать не хочу! Так, однахо?!
В голосе Эрдени послышались тоскливые нотки понимания всей сути его судорожных движений. Женщина решительно подвинулась и заключила его в объятия, нежные, но крепкие, такие, что он не смог вырваться, хотя полагал себя сильным. А Эрдени еще раз спросила, требовательно и зло, с каким-то напором, что явно имел объяснение.
– Моя в жены берешь?!
– Нет, Эрдени, не могу я!
– Отец калым давай…
– Да медным тазом на семьдесят лет тут все скоро накроется! А вас обратно отправят, в колхозах за трудодни батрачить будете! – Родион, помимо воли, почувствовал злость и стал выдавать то, что знать этим бурятам не следовало. Но страх перед насильственной женитьбой уже сделал свое черное дело, и он ей выдал с едкой иронией – А батю твоего первым делом коммунисты в тридцатом году «раскулачат», впору будет самим по миру побираться.
– Моя в жены берешь?
Женщина словно не заметила его горячности и произнесла набивший оскомину вопрос.
– Куда брать-то?! Красные скоро сюда придут советскую власть устанавливать! Шлепнут меня к ядрене фене! Нет, я завтра отсюда уезжаю, ты уж прости, Эрдени, но жениться на тебе не хочу!
– А зря!
После некоторой паузы зло произнесла Эрдени, неожиданно сдавив его в объятиях, опутав руками и ногами, как тропическая лиана. Родион дернулся, но тут неизвестно откуда взявшиеся могучие лапищи, явно не женские, стиснули ему горло, словно продолжив ту незабываемую ночь в Особом отделе. Рефлекс незамедлительно сработал, опорожнив кишечник, и, теряя сознание, парень успел подумать:
«Задушат ведь на хрен! Надо было жениться, жизнь дороже!»
Командир комендантского взвода 269-го полка 90-й бригады 30-й стрелковой дивизии Пахом Ермолаев
– Здравствуйте, товарищ Ермолаев!
Стоявший перед Пахомом коренастый мужчина с горделивой осанкой и широкими развернутыми плечами, с хорошей выправкой был ему смутно знаком – память на лица еще не подводила. Но даже с первого взгляда Ермолаев сразу опознал в нем бывшего офицера, причем кадрового и в немалых чинах в прошлом, никак не меньше подполковника или капитана, и кавалериста при этом, в инфантерии завсегда строевая подготовка была на высоте, это не конница с ее вальяжностью.
– Помощник начальника разведотдела армии Николаев! – бывший офицер оказался вежлив и не отмахнулся на доклад Пахома, как сделал бы в старое время, нет, он сам поступил четко по уставу, представившись в свою очередь густым бархатным голосом.
«Должность немаленькая, в прежнее время никак не меньше полковника», – машинально отметил Ермолаев, сделав зарубку в памяти. Но ненависти, как раньше, в семнадцатом, он к бывшим офицерам уже не испытывал – стараниями председателя РВС товарища Троцкого «военспецам» стали доверять, и правильно, ибо их стараниями Красная армия стала громить золотопогонников по всем статьям.
А этот Николаев служил Советской власти честно – об этом говорил орден Боевого Красного Знамени на алой розетке. Точно такой же Пахом мечтал увидеть и на своей груди, но сейчас мог только гадать, когда произойдет его награждение.
– У меня к вам будет долгий разговор, товарищ Ермолаев, – густой бархатный голос уверенного в себе человека заполнил комнату, и тут Пахома будто укололо – он мог поклясться, что слышал его раньше.
«Вот только где?!»
– А почему вы на меня так странно смотрите, товарищ?
«Военспец» перехватил задумчивый взгляд взводного и требовательно посмотрел прямо в глаза. И тут Пахом вспомнил, где он видел этого офицера, оживился, и, сунув руку в карман, достал массивные серебряные часы, отщелкнув крышку…
– Знакомая вещица! – после долгой паузы хмыкнул Николаев и задумчиво посмотрел на Пахома. – Где-то я ее видел, но вот когда…
– Поручика Золотарева часы, товарищ помощ…
– Оставьте чинопочитание, Пахомий Иванович, ни к чему. Меня зовите Василием Дмитриевичем, так нам будет проще общаться. Так выходит, мы в одной дивизии с вами служили, а вы и есть тот мариупольский гусар, что в пятнадцатом своего офицера спасли, моего бывшего друга?
– А вы тогда эскадроном харьковских улан командовали, – усмехнулся Ермолаев и осторожно спросил: – А почему бывшего вашего друга?! Его что, на германской убили?
– Нет, в восемнадцатом у Казани – там мы с отрядом полковника Каппеля дрались. Белогвардейцев мы побили, и среди погибших я и опознал его. Так что зря вы тогда спасали Андрея Владимировича, вон как вышло!
Николаев тяжело вздохнул, и Пахом отчетливо осознал, что тот до сих пор жалеет погибшего друга, даже невольно горюет о том, что им пришлось драться друг против друга.
– Прошу простить…
– Не за что, – Николаев пожал плечами. – Я в шестнадцатом в академию поехал, на ускоренный курс, так что разошлись тогда наши пути-дорожки, и каждый сделал свой выбор. Да вы присаживайтесь, Пахомий Иванович, в ногах правды нет. Дело в том, что этой ночью я познакомился с записями, что дали вам в Монголии. Скажу более, я их немедленно передал по телеграфу в Москву.
– Так они что, не были туда отправлены раньше? Ведь три недели прошло. Оказались ложными?!
Новость шокировало Ермолаева – он так надеялся, что все изложенное окажется правдой и очень поможет Красной армии в отражении наступления польских панов.
– Дело в том, что вся изложенная информация оказалось удивительно точной. Прямо поразительно верной, товарищ Ермолаев! А это не может не вызвать у нас самого пристального внимания. А потому меня интересует буквально все, что связано с этими двумя офицерами, с которыми вы… хм, «познакомились», скажем так, в Тунке. Да-да, буквально все, даже любая мелочь, которую вы сможете припомнить!
Глава пятая. Александр Пасюк
«Это что ж такое получается! Все нас лупят – чекисты били, шубинцы еще и пороли, а с монголами вообще нужно молчать. Родиону за «косорылых» чуть ли не все зубы выбили!»
Мысли текли тягучие, как патока, и отнюдь не радостные. За эти две недели, проведенные исключительно в седле от рассвета до заката, его тело полностью одеревенело, промежность горела огнем и превратилась в сплошную кровоточивую мозоль.
Артемов же вообще стал напоминать вопящий сгусток боли, ходил по земле в короткие часы отдыха исключительно нараскоряку, словно впервые вставший на ноги младенец, и постоянно постанывал даже во сне.
Такого резкого поворота в своей судьбе Пасюк никак не ожидал – выдернули их от безумных женских ласок безжалостной рукою, грубо, надев на голову мешки, и связанными посадили в седла. Попробовали кричать – похитители сразу засунули им в глотки настолько вонючие тряпки, что чуть рвотой не захлебнулись.
Принимать такую лютую и позорную смерть оба не захотели, а потому за эти долгие дни друзья ухитрились переброситься, да и то шепотом, десятком слов, в основном разговаривая жестами, словно враз глухонемыми стали.
Монголы вообще молчали, как в рот воды набрали – пяток гортанных слов, сказанных предводителем, и все – сиди в седле да на весеннюю степь любуйся. Вот только не до обзора красот и получения эстетического удовольствия было – одна только скачка, долгая и нудная.
Какой там побег?
Уже через три дня такой сумасшедшей езды даже считавший себя двужильным Александр полностью выложился, а потом и отупел, совершенно не понимая смысла происходящего…
Шмяк!
– Ой!
– Ну, су…
Падение с высоты седла оказалось весьма болезненным. И хорошо бы сам упал, так нет – жестокая рука степняка его сбросила. Рядом стонал Артемов, с парнем обошлись совершенно так же.
«Неужто убивать будут?!»
Мысль о смерти уже не вызывала леденящего кровь ужаса, настолько он очумел от вечно ноющей боли во всем теле. Стало даже безразлично. Но, тем не менее, Пасюк сразу же ее отогнал: ведь не для того же монголы, презрев страх перед доброй дракой с казаками (а что Шубин будет мстить, это и ежу понятно), их везли за сотни верст, чтобы ритуально прирезать посередине степи, по которой высокими волнами, словно на бушующем море, шли невысокие холмики и балки.
– Саныч, что это они удумали?
Рядом чуть слышно пискнул Родион, страшившийся подать свой голос и сжавшийся в тугой комочек. Парень с собачьей тоскою в глазах взирал на пятерых неулыбчивых монголов, что продолжали сидеть в седлах каменными истуканами, какие встречаются иной раз в степи.
