я, — делай, что должен, и будь, что будет…
— Философская поговорка, — задумчиво отвечал мне он, — но я пока умирать не хочу… так что вот тебе мое решение — сваливаю я подальше от всех этих хилеров, от филиппинских змей и скорпионов, так что всего хорошего, друг.
Он пожал мне руку и сказал на прощание:
— Если бог даст… неважно какой, наш или русский… то свидимся когда-нибудь еще… а не даст, не свидимся — спасибо, короче, тебе за все и это… желаю тебе выжить.
Я пожал ему руку и ответил просто:
— И тебе спасибо, друг, без тебя я бы давно уже в могиле был. Увидимся в будущей жизни…
И на этой ноте Цой взял и скрылся в близлежащих кустах какого-то местного филиппинского растения… алоказии или асплениума, хрен у них тут разберешь эту эндемику. А я закинул мешок с рыбой за спину, взял обе удочки в руку и побрел по направлению к жилищу Марии и Антонио, благо это недалеко было.
— Ай, молодец, — восхитился Антонио на испанском, но я его почему-то понял, — клади рыбу на плиту, я ее сейчас почищу.
Выложил обе форелины, куда было сказано, потом помыл руки под рукомойником во дворе и сел ждать то ли Марию, то ли соседского Эухенио. А Антонио мне даже полный стакан пива нацедил, чтобы не скучно, значит, ожидать было…
Через полчаса появился Эухенио, весь мрачный, как грозовая туча в мае месяце. Заходить даже в наш двор не стал, а просто сделал мне знак, чтобы следовал за ним.
— Ты же русский, — сказал он мне на вполне различимом русском языке, но со странным акцентом.
— Ну да, — не стал отказываться я, — а ты откуда наш язык знаешь?
— Да выучил пару сотен слов, — усмехнулся он, — по случаю. А товарищ твой где?
— Он отказался участвовать в вашем деле, — ответил я, — поехал в Манилу.
— Аааа, — протянул старичок, — понятно… так даже лучше будет.
— А куда мы идем? — спросил я, когда мы миновали уже добрых три перекрестка с такими же деревенскими улицами.
— В хорошее место, — неопределенно выразился он, — уже почти пришли.
И мы свернули в приоткрытую калитку очередной местной хибары, у которой вместо крыши были пальмовые, по-моему, листья. Последнее, что я увидел, это было двое местных товарищей в камуфляже, каждый причем с автоматом Калашникова за спиной, они сидели за столиком в углу двора и оживленно о чем-то беседовали. И тут меня конкретно так долбанули по голове сзади, так что я потерял сознание… очнулся, лежа на циновке из бамбука (вроде бы) со связанными за спиной руками.
— Очухался? — спросил дедушка Эухенио, заметив мое движение.
— Что вам надо? — спросил я, поморщившись, голова раскалывалась просто напополам.
— Сейчас будешь лечить бойцов нашей армии, — просто ответил тот.
— Так вы партизаны что ли? — пришла мне в голову такая простая мысль, — против официальных властей воюете?
— Угадал, — ответил дедок, — мы Новая Народная армия или Багонг Хукбонг Байан по-нашему, боремся с продажными тварями из Манилы.
— Совсем незачем было меня по голове бить, — заметил я, — могли бы и на словах пояснить.
При словах, обозначающих название оппозиции, к нам подтянулись те двое граждан в униформе плюс еще какой-то хлыщ в обычной одежде, чуть ли не в джинсах.
— Для надежности решили так сделать, — пояснил Эухенио, — чтобы ты не дергался. Теперь слушай свою задачу на сегодня.
* * *
Задача оказалась не так, чтобы очень сложной, но заковыристой… к хилерам, как я понял, хитрый дедок Эухенио никакого отношения не имел (попутно возник вопрос, какого ж хрена старый хрыч Антонио мне такую легенду про него скормил), а имел он прямое отношение к этой вот повстанческой армии, называющей себя Новой и Народной. Идеология у них была прямиком из Китая, как я понял, и была эта армия ответвлением от общей Компартии Филиппин. В конце 60-х когда наши боссы окончательно разосрались с Мао, во всем третьем мире произошел раскол компартий на тех, кто за нами пошел, и тех, кому Мао был ближе. Так вот и здесь компартия Филиппин раскололась на нашу КПФ и маоистскую КПФ (м), быстро ушедшую в подполье. Она, эта КПФ(м) (блин, как у нас в начале века — РСДРП-б и РСДРП-м), и создала повстанческие отряды, провозгласившие целью свержение буржуазного правительства страны и установления пролетарской… ну ладно, с пролетариями тут не очень… коммунистической, короче говоря, диктатуры. Чуть ли не тридцать тысяч бойцов в этой армии числилось, две дивизии образца 1941 года.
Но это теория, так сказать, которую я сам вспомнил, пока лежал связанный на циновке, а что касается практики, то Эухенио мне вот что сообщил… у них, у этих ново-народо-армейцев, есть двое раненых бойцов, которые помимо ранений поражены еще какой-то неведомой хворью. А так как у них каждый человек на счету, ННА обратилось к местным хилерам, а те, как наверно всем понятно, ничего путного с ними сделать не смогли. А тут я подвернулся, вылечив на свою голову Марию на автобусной станции. Дедуля Антонио, в душе симпатизирующий повстанцам, стуканул своему знакомому Эухенио, а тот в свою очередь в местное руководство ННА просигналил. Вот таким образом я и оказался в связанном состоянии во дворе захолустной хижины в Багио…
— И где же эти ваши бойцы? — задал я, наконец, главный вопрос. — В джунглях что ли лежат?
— Нет, парень, — отвечал мне Эухенио (я попутно заметил, что словарный запас у него побольше, чем в сотню слов, видимо, пулю он мне прогнал про то, где учился русскому), — они не в джунглях лежат, а здесь, — и он показал на эту покосившуюся хижину дяди Тома. — Если вылечишь их, получишь пять тысяч песо и свободу.
Я мысленно пересчитал песо в доллары, получил 200–250, потом ответил:
— А если не вылечу?
— Тогда разное может случиться, — нехотя отвечал старичок, — нет, убивать мы тебя не будем, пойдешь с ними, наверно, в партизанский отряд.
Вот здорово, подумал я, только этого счастья мне и недоставало — попартизанить в тропических джунглях Филиппин… а бойцы с автоматами до этого все молчали, но тут их прорвало — заговорили все трое одновременно. Я
