- И куда это ты собрался?
- Отпусти.
Вырвавшись, я отскочил в сторону, улыбнулся и впервые в своей новой ипостаси, увидел сестру. Симпатичная брюнетка с двумя косами за плечами, чем-то похожа на меня, или я на нее. Сразу заметно, что мы родня. Я улыбаюсь, Никифор всегда так делал, когда его ловили, а Галина, напротив, хмурит брови и, уперев руки в бока, изображает из себя саму строгость. Однако заметно, что и она хочет улыбнуться. По сердцу прокатывается добрая теплая волна, реакция младшего Булавина, а значит, теперь и моя.
- Так куда ты собрался? - повторяет свой вопрос сестрица.
- Проголодался. Думал, перехватить чего до ужина.
- Где весь день шлялся?
- На реке, раков ловил.
- А улов тогда где?
- Где-где, в реке плавает.
Делаю попытку проскользнуть к выходу, но Галина девка быстрая и ловкая, одно движение ногой по полу и, чуть не попавшись на подножку, я отскакиваю назад.
- Ладно, - сестра направляется к печи. - Ложи рыбину на место, и иди в чистое переодевайся.
- Чего так?
- Гости у нас. Друзья батькины, есаулы верховские приехали, Филат Никифоров и Григорий Банников. Сейчас они в приказной избе, а вечером у нас будут.
- Наверное, и Андрей Мечетин с ними? - вспоминая молодого казака из ближних к Банникову людей, который с сестрой при прошлой встрече перемигивался, спрашиваю я.
- А тебе-то что?
- Да, так, интересуюсь.
- Быстро переодеваться.
В голосе старшей сестры прозвучали приказные нотки, и Никифор знал, что в такие моменты, надо делать, что говорят, и не бузить.
Я вернул судака на противень, а сам направился в дом. Прихожая, светлица и три комнаты. Вот и все жилье атамана. На стенах ковры, турецкие да персидские, столы, сундуки, лавки, большая печь, в холода согревавшая домочадцев, и покрытые слюдой окна. Вроде небогато, но функционально. Места всем хватает и хорошо, тем более что у атамана это было не единственное пристанище, и помимо этого дома, имелся каменный в Черкасске, да в станице Трехизбянной деревянная изба. Для человека, со своими солеварнями, лесопилками и рыбными ловлями немного, но надо учитывать, что не вся прибыль шла Булавину в карман, и деньги он тратил не только на свои нужды, но и на казаков, готовых в любой момент поддержать его в любом деле.
Из светлицы, отодвинув занавеску, я прошел в свою полутемную комнатку. Из сундука, стоявшего рядом с лавкой, на которой спал, достал чистую рубаху, шаровары и сапоги. Быстро переоделся, грязную одежду скинул в угол, и вышел во двор. Только я там появился, как на двор зашли три весело переговаривающихся казака, при саблях, но без огнестрелов.
Двое, это верховские есаулы Банников и Никифоров, загорелые мужчины лет под тридцать, с курчавыми головами. Третий, сам хозяин подворья, отец моего реципиента, Кондратий Булавин. Средних лет, красивый чернобровый и вихрастый человек. Он одет в бархатный кафтан на распашку, на ногах новые кожаные сапоги, за кушаком сабля, а в левом ухе большая золоченая серьга. Идет по земле мягко, вроде бы как все, а в то же самое время, будто крадется. По ухваткам воин, всегда готовый к битве, и в то же самое время, франт, который любит показать себя. Примерно так его современники и описывали. Теперь посмотрим, каков атаман в жизни.
- Как день прошел, Никиша? - проходя мимо меня, спрашивает батя.
- Хорошо.
- Ну, и ладно. Поторопи Ульяну и Галину с ужином, а то мы голодные как волки. Да, браты? - атаман поворачивается к есаулам.
- Да-а! - поддерживают они своего старшего товарища и чему-то смеются, видимо, какой-то, одной им известной шутке.
Атаман скрывается в доме, есаулы следом. На ходу они о чем-то переговариваются, а я грею уши, и стараюсь понять, о чем речь. Разговор обычный, торговля, оружие, сходить в налет на крымчаков и сколько стоит печать азовского воеводы на некий документ. Всего несколько случайных слов, а информации к размышлению на полчаса.
Речь Посполитая. Люблин. 06.06.1707.
На площади солдатской слободки в Преображенском, в самом центре стоял помост с черной плахой. Царь и его генералы на лошадях находились рядом. Строй солдат с мушкетами наперевес, под мерный бой барабанов выстраивался в ровный четырехугольник.
С узкой улочки, примыкающей к площади, послышались резкие звуки. Щелчки бичей и пьяные выкрики.
К помосту выехали запряженные шестью парами горбатых свиней сани, на которых стоял некогда роскошный гроб. Идущие рядом солдаты стегали животных плетьми, а ряженые скоморохи направляли их. За этой процессией толпами шел любопытный московский народ. Кто-то причитал, иные плакали, а подавляющее большинство угрюмо молчало.
Царь подъехал к саням, и его рот исказила нервная зловещая гримаса. Солдаты вскрыли гроб, и Петр Романов увидел полуистлевшее тело своего ненавистного врага Ивана Михайловича Милославского. После смерти этого знатного человека минуло много лет, а ненависть к нему так и не оставила сердце Петра. Самодержец Всероссийский молчал и не двигался. Тревожная тишина накрыла площадь, смолкли барабаны и любопытствующие люди, пришедшие посмотреть на потеху, не издавали не единого звука. Наконец, царь сглотнул и плюнул на труп. Затем, он взмахнул рукой, и солдаты потянули гроб под помост.
Всю церемонию предстоящей экзекуции, царь разработал лично, и после того как гроб с телом умершего двенадцать лет назад боярина затянули под помост, на него стали вытаскивать тех, ради кого он и был построен. Заговорщиков, которые хотели скинуть царя с его престола.
Первыми вытянули Цыклера и Соковнина, а за ними следом Федора Пушкина и двух стрелецких пятидесятников. Тела всех пятерых были изломаны пытками, покрыты кровавыми коростами, а взгляд не выражал ничего - тоскливый взор готовых принять свою участь людей. Петр был разносторонним человеком, толк в пытках знал, самолично принимал участие в этом дознании и не погнушался поработать за палача.
Снова взмах царской руки, и настает черед следующего акта драмы.
Князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, как всегда в пьянейшем виде, запинаясь и срыгивая, прочел приговор, и на эшафот потянули первую жертву - стольника Пушкина. Его участь была самой легкой. Палач быстро обезглавил его и скинул отрубленную голову в большую корзину подле плахи. Следом вытащили Цыклера, он, как и Соковнин, был приговорен к четвертованию.
Толпа москвичей ахнула. Цыклера прижали к плахе и опытный палач, двумя ударами топора отсек бывшему полковнику обе руки. Казненный задергался, на него навалились подпалачики, а сам мастер отрубил ему ноги. Кровь, хлеставшая из тела Цыклера, стекала на помост и сквозь щели, ручейками струилась на тело Милославского. Помощники палача подобрали отрубленные конечности и скинули их в корзину поверх головы Пушкина. Следом, такая же участь постигла и Соковнина.
