– Андрюша, – пропела Глаша. – Заходи, чего ты стоишь.
Она поставила миску на землю и схватила чемодан – Андрей даже не успел удержать его. Свободной рукой притянула к себе его голову, наклонила, поцеловала его в щеку, с чмоком, весело. От нее пахло здоровым телом, солнцем, травой.
– Ты языческая богиня, – сказал Андрей.
– Языческие голые бегали, – засмеялась Глаша. Зубы у нее были ровные, белые, молодые. – А нам нельзя.
– А хотелось бы?
– Андрюша, как не стыдно! Я же старая женщина, я свое отбегала.
Они шли рядом по широкой дорожке. Куры семенили за ними белой процессией, Филька на кур внимания не обращал, он носился вокруг. Сергей Серафимович вышел из двери, остановился на верхней ступеньке. Он держал в зубах длинную трубку, словно не выпустил ее за прошедший год.
– Наконец-то, – сказал он. – Я уж боялся, что ты укатишь в Москву, не попрощавшись.
Сергей Серафимович тоже не изменился. Андрей так и не знал, сколько ему лет. Что за шестьдесят – это точно. Сергей Серафимович совершенно сед, хотя волосы не поредели и даже чуть вьются. А усы, как ни странно, темные, в желтизну, от постоянного курения. В отличие от белокожей Глаши он смуглый, но это от солнца – потому что в глубоких морщинах, идущих от углов рта, и у глаз кожа светлее. Сергей Серафимович всегда чуть щурился, и лицо его было склонно к улыбке, правда, улыбка эта холодная, как бы формальная. По крайней мере Андрею она не нравилась.
На Сергее Серафимовиче была, впрочем, как всегда, светлая толстовка и холщовые брюки, однако он умудрялся носить эту цивильную одежду словно мундир преображенца.
– Здравствуйте, Сергей Серафимович.
Глаша рядом горестно вздохнула. Она все надеялась, что любимые ее мужчины сблизятся, найдут нужные слова, чтобы понять, – ведь они самые близкие на свете! Глаша покорно и с готовностью подчинялась любому мнению или слову Сергея Серафимовича. Лишь в одном ему перечила вслух: в холодности к пасынку.
Сергей Серафимович пропустил Андрея в дверь. Но следом не пошел, а сказал:
– Иди вымойся, приведи себя в порядок. Жду тебя на веранде.
С широкой веранды второго этажа открывался удивительный вид на Ялтинскую бухту. Правда, сейчас, к середине дня, солнце немилосердно светило с зенита, отчего море выцвело, а дома на набережной скрывались в дымке. С обрыва Ай-Петри выбегали маленькие, робкие, шустрые облачка и тут же таяли от страха, увидев такой жаркий простор. Белый пароходик ошвартовался у мола. Видно было, как муравьишки-матросы сбросили трап и пассажиры спускаются на мол.
– Ну что ж, – сказал Сергей Серафимович, выходя на веранду. В руках его был поднос, на нем серебряная ладья со льдом, в которой покоилась бутылка шампанского, и два бокала. – Давай сначала отметим твое вступление в самостоятельную жизнь.
На веранде стояли плетеные низкие кресла и под стать им круглый стол. Андрей подумал, что и год, и три назад они стояли точно на тех же местах. Только шампанского ему не предлагали.
Отчим ловко открыл пробку и разлил шампанское по бокалам, не пролив ни капли. У него были большие крепкие руки с длинными пальцами. Тетя говорила, что у Сергея Серафимовича руки хирурга.
– Прозит! – сказал Сергей Серафимович.
Шампанское было холодное, шипучее, кислое. Словно специально придуманное для такой жары.
– Теперь давай письмо Марии Павловны, – сказал отчим.
– Как вы догадались?
– Догадываться не надо, – ответил Сергей Серафимович, – надо немного знать людей. Твоя тетя преисполнена гордыни разночинки. И она полагает, что ты также должен быть подвержен этой болезни. Поэтому, чтобы избавить тебя от нужды обращаться ко мне с вопросами имущественными, она предпочла пойти на жертву.
– Я также подвержен этой болезни, – сказал Андрей.
– Следует избавляться, – сказал отчим, принимая узкий голубой конверт.
Он вытащил письмо из конверта, мгновенно пробежал его глазами. Андрей отвернулся к перилам.
– Я мог бы выиграть у тебя пари, – сказал Сергей Серафимович, – пересказав содержание письма, даже не разворачивая его.
– Это нетрудно, – сказал Андрей.
– Могу заверить тебя, – сказал Сергей Серафимович, – что и без трогательного послания Марии Павловны я бы предпринял те шаги, к которым она меня призывает. Если тебя не коробит, давай обговорим эти проблемы, а потом уж с чистым сердцем приступим к обеду.
Андрей кивнул. Сергей Серафимович, который, как понял Андрей, тоже чувствовал себя неловко, старался говорить иронично, как бы показывая, что все это мелочи, не стоящие внимания.
– Мало ли что может со мной случиться, – сказал Сергей Серафимович. – Я немолод и не так здоров, как хотелось бы. К тому же, заглядывая в будущее, я вижу в нем трагические события и перемены.
Андрей удивился, и удивление было очевидно.
– Не поднимай бровей, – холодно улыбнулся Сергей Серафимович. – Я умнее тебя.
Люди в разговоре не говорят таких слов, тем более столь уверенно и просто. Андрей и без того допускал, что отчим умнее его, но тем неприятнее показалась реплика.
– Вы имеете в виду Балканскую войну? – спросил Андрей.
– Глупости, – сказал Сергей Серафимович. – Я имею в виду большую войну, которая начнется не позже чем через год.
– Кого с кем? – спросил Андрей. – Франция с Англией вроде бы поделили свои колонии.
– Это будет мировая война. Но никто не хочет и не может осознать масштабов этого бедствия.
– Для мировой войны, – сказал Андрей, впервые услышавший такое словосочетание, – требуется Наполеон.
– Идиотизм мировой войны заключается в том, что для нее не понадобится Наполеон. Ее будут вести банальные генералы, а в самом деле воевать будут Крупп с Путиловым.
– У нас в классе был Горяинов, – сказал Андрей. – Он называл себя эсдеком, даже ходил на собрания. Он был бы вашим союзником.
– Через год ты будешь шагать по Красной площади с трехцветной кокардой и искренне вопить: «Смерть бошам!»
– Сергей Серафимович, – обиделся Андрей, – вопить вообще не в моих правилах.
– Прости, вопить будет толпа, ты будешь сочувствовать ее позывам.
– Надеюсь, что ваше предсказание не сбудется.
Сергей Серафимович наполнил бокалы. Шампанское уже немного согрелось.
– Каждый остается при своем мнении, мой мальчик, – сказал Сергей Серафимович. – Я делюсь с тобой своими тревогами, но ты вправе счесть их стариковской воркотней.
Андрей вдруг увидел, что у Сергея Серафимовича старая шея. Кожа была не человеческой, а как у пресмыкающегося – словно у исхудавшего хамелеона.
– Я обязан думать о твоем будущем, – продолжал старик, – так как ты пока думать о нем не способен. Ты вообще бы предпочел сейчас фланировать по набережной со знакомой восьмиклассницей семнадцати лет от роду. Год в твоей жизни – дистанция экстраординарная. Для меня это – минута.
