Витрувий, казалось, забыл о существовании Габиния. Окрепнув, он зажил привычной жизнью, не обращая внимания на настойчивые просьбы врачей, призывавших его к умеренности, сполна вознаграждая себя за все те дни, когда он, больной, вынужден был молча сносить их назойливое присутствие.
Когда в сенате докладывали о происходящем в провинциях, и речь заходила о Сирии и её наместнике, сенаторы пристально всматривались в лицо императора, ища на нем проявления чувств, грозящих неминуемой гибелью бывшему любимцу. Но нет, никаких намеков на скорую опалу и смерть отступника не находили опытные в таких делах сенаторы, по самым мельчайшим признакам распознающие будущность человека. А однажды Витрувий даже поставил в пример деятельного администратора, твердой рукой управляющего стратегически важной частью Империи, в последнее время часто подвергавшейся нападениям со стороны варваров. Постепенно все пришли к выводу, что Август проявил в этой ситуации гораздо больше выдержки и здравого смысла, чем можно было бы ожидать от такой необузданной натуры. В действительности же Витрувий ни о чем не забыл и лишь ждал удобного случая для исполнения втайне обдуманного им плана мести.
Понимая, что открытое столкновение с Габинием может привести к гражданской войне, Витрувий решил заманить проконсула в Рим и уничтожить. Пользуясь тем, что Марк Габиний в свое время отказался получить звание сенатора, считая его незаслуженным, император просил курию исправить несправедливость, допущенную в отношении Габиния, приняв наместника в число сенаторов. Когда соответствующее решение было вынесено, Витрувий направил в Сирию легата с письмом.
"Признаться, мой друг, — писал Витрувий, — я не ожидал от тебя серьезного отношения к исполнению многочисленных и часто просто утомительных обязанностей, коими полон каждый день наместника. Тем приятнее для меня похвалы, источаемые сенатом и двором, тем более крепнет во мне чувство законной гордости оттого, что я, снизойдя до твоих настойчивых просьб, исполнил их. Теперь я вижу, что не ошибся в тебе. Хотя, если быть до конца честным, мой дорогой Габиний, даже дав свое согласие, я испытывал чувство сожаления, и не верил тому, что ты справишься с возлагаемыми на наместника обязанностями. Согласись, пропретор, школа дворцовой жизни, которую ты прошел, полная бесконечных празднеств и увеселений, мало годиться для будущего администратора, а ты, надо отдать должное, любил повеселиться. Управителю же провинции скорее надлежало бы спать в палатке и проводить время среди солдат в лагере, на учебном плацу и в самой гуще сражения.
Еще раз повторю, дорогой Габиний, что я рад был ошибиться в тебе. Видимо, славное прошлое твоего рода нашло свое достойное продолжение. Прими же мои искренние поздравления и наилучшие пожелания. Позволь также просить тебя исполнить мою настоятельную просьбу. Я хочу видеть тебя в Риме, чтобы лично поприветствовать новоизбранного члена римской курии…"
Такое послание направил бывшему любовнику мстительный принцепс, сопроводив его дорогими подарками, а также некой вещью, тщательно упакованной, приказав посланцу передать сверток лично в руки пропретору.
Получив письмо и подарки, Габиний учтиво поблагодарил вестника, велел его накормить, предоставил покои в собственном дворце для того, чтобы тот смог спокойно отдохнуть после долгого и трудного путешествия, и сказал, что завтра передаст свой ответ императору. Отпустив посла и всех, находившихся в зале приемов, он развернул таинственный подарок и обнаружил в нём великолепный женский наряд и записку, в которой говорилось, что он может распорядиться платьем по своему усмотрению: подарить его супруге, либо любимой женщине, если таковая у него есть, либо носить самому.
Намек на прошлое Габиния был более чем откровенный. Император, издеваясь над пропретором, напоминал ему, кем тот был недавно.
На следующий день Габиний передал посланнику письменный ответ, составленный в учтивых и верноподданных выражениях. Выразив благодарность за оказанную честь, Габиний вежливо извинился за то, что не сможет быть в Риме, ибо сложившиеся обстоятельства требуют его присутствия в провинции. Поэтому он просил посла передать императору свиток с составленной благодарственной речью, с тем, чтобы она была зачитана на заседании сената перед императором.
В течение всего приема он ни одним словом, ни одним неосторожным жестом не выдал своих чувств, был весел, приветлив, улыбался, к месту шутил и сам первый смеялся над своими и чужими шутками. Завершив обязательный в таких случаях обед, он проводил посланника, снабдив его и свиту всем необходимым для обратного пути, оказав ему все положенные знаки внимания, чтобы у императора не осталось ни капли сомнения в преданности Габиния.
В то время как посланник, довольный оказанным приемом, возвращался в Рим, парфяне, собрав значительные силы, вторглись в пределы Империи. Легат Деций Силан, имевший под командованием II Фракийский легион с приданными к нему вспомогательными когортами, общей численностью 9 тысяч человек, получив сообщение от постов, расставленных по границе, выступил навстречу парфянам.
По пути он присоединил к своей армии несколько отрядов сирийской конницы. Нельзя сказать, что Силан был слишком самонадеян, но в этой ситуации ему следовало бы задержаться и подождать подхода основных сил. Однако он не стал останавливаться и скорым шагом продвигался вперед. Сейчас уже достаточно трудно установить, что же произошло на самом деле, так как уцелевшие свидетели сообщали весьма противоречивые подробности. Ясно одно, легат недооценил противника и слишком доверился сообщениям разведчиков, путаным и неточным. Враги сошлись друг с другом неожиданно. Римляне, не успев перестроиться из походной колонны в боевые порядки, были атакованы тяжелой конницей парфян. Возникшая неразбериха усугубилась начавшейся паникой. Сирийские всадники, попытавшиеся помочь пехоте, были сразу же рассеяны и обратились в бегство. По крайней мере, их участь оказалась более счастливой, чем у солдат, имевших две ноги против четырех лошадиных.
Сражение, не успев начаться, превратилось в избиение охваченных паникой людей. Из-за того, что столкновение произошло на равнине, солдатам негде было укрыться. Всего римлян погибло около пяти тысяч, много раненых осталось на поле боя, остальные попали в плен, но были и те, кто сумел вырваться из окружения. Таких оказалось около тысячи человек. Честь их спасения принадлежит префекту вспомогательной когорты Юлию Бланду. Удержав солдат под значком, он провел когорту сквозь ряды парфян, присоединяя по пути беглецов, потерявших от страха всякий разум и обретающих утраченную было храбрость при виде людей, уверенно идущих под твердым командованием.
Парфяне имели около пятнадцати тысяч конницы, как тяжёлой копьеносной, так и конных лучников. На каждого всадника приходилось по одному оруженосцу, вооруженному луком. Они выполняли обязанности слуг, снаряжали своих хозяев и помогали своим господам садиться на коней, готовили им еду, оказывали помощь при болезнях и ранениях, ухаживали за лошадями, а также участвовали в битвах, прикрывая всадников и вытаскивая раненых с поля боя.
Это поражение позже сравнивали с разгромом римлян у Тразименского озера и при Каннах, а также с потерей трех легионов под командованием несчастного Вара в Тевтобургском лесу в правление Божественного Августа. Деция Силана узнали только по доспехам, бывшим на нём. Орел легиона был захвачен варварами.
Бланд, отведя остатки войска к старым Веспасиановым лагерям, отправил Марку Габинию донесение. Сообщив лаконично о полном разгроме, учиненном варварами, префект подробнейшим образом информировал наместника о количестве, вооружении и направлении движения парфянской армии. …"
Лист восьмой
Цельс забылся тяжелым, неспокойным сном, словно провалился в вязкую, обволакивающую душу тьму, полную кошмаров. Обрывки зыбких видений проплывали во мраке, грудясь, порождали чудовищный хаос, захлестывая мозг мешаниной образов и звуков. Вдруг призрачный свет заполнил пространство. Внезапно он очутился в комнате, перед пустой скамьей. В центре помещения был небольшой фонтан. Тихое журчание воды приносило облегчение и покой.
Цельс огляделся, рассматривая помещение, стараясь определить, где он находится, но в этот момент его привлек посторонний звук, вторгшийся в тишину дома. Он резко обернулся. На скамье сидела женщина, одетая в темный хитон, прикрыв лицо пепельной накидкой. Перед ней стояла прялка и тонкая серебристая нить уходила, исчезала в бесконечности. Женщина работала, негромко напевая, и незатейливая мелодия наполняла душу щемящей тоской. [1]
