соответствовало бы любой из версий, объяснявших произошедшие в моей жизни перемены. Но находил подтверждения лишь одной.
Обожженный язык не заставил меня проснуться (хотя волдырь на его кончике явственно чувствовался). То ли при медикаментозной коме подобные фокусы у спящих не прокатывали, то ли я всё же сейчас не спал. Намёков на параллельную реальность я тоже отыскать не смог: не обнаружил вокруг себя ни незнакомых технологий, ни проявлений колдовства или намёков на альтернативную историю.
А вот следов советского прошлого (или настоящего?) заметил предостаточно. Чего только стоила найденная под подушкой книга Николая Островского «Как закалялась сталь»! Наткнулся на неё, когда заправлял постель. Потрёпанная, с карандашными пометками и следами от грязных пальцев. Раритетное издание от тысяча девятьсот тридцать шестого года — словно сошедшее с полки музея.
Одежда, мебель, вид за окном — всё это напоминало «преданья старины глубокой». Советской старины, если выражаться точнее. Похожего я в детстве повидать успел: застал поздний Советский Союз со всеми его прелестями и недостатками. Причём, воспоминания о детстве сохранились хорошие. Запомнилось, что и небо в те времена было ярче, и вода чище, и трава зеленее. А пионерский галстук — частичка красного знамени.
Я разглядывал бомжеватую обстановку комнаты, активно пережёвывал солёное сало и прислушивался к болтовне соседей по комнате. Разобрался, что будивший меня черноволосый парень носил гордое имя Слава, а рыжеволосый откликался на простое — Пашка. Оба парня оказались местными, зареченскими. Проживали в разный частях города, но далеко от института — потому вчера заселились в общагу.
И тот, и другой по окончанию десятого класса успели отслужить в армии. Сыпали солдафонскими шуточками, рассказывали типично армейские истории — соревновались, чей рассказ произведёт на меня более сильное впечатление: будто принимали меня за наивного школьника. Я старался исправно улыбаться их бородатым анекдотам, помалкивать и наяривать бутерброды.
За десятиминутку чаепития выяснил, что сейчас вовсе не январь (кто бы сомневался), а начало сентября. Точнее, второе число. Узнал, что я (нынешний) вместе с Вячеславом и Павлом учусь на первом курсе Зареченского государственного горного института. Снова. И опять на горном факультете («открытые горные работы», если правильно понял). «Взрывное дело перспективней», — вспомнились слова сына.
Отучился в институте уже целый день (первого сентября присутствовал на ленинском уроке). С соседями по комнате познакомился только вчера — днём они ввалились в мою комнату. И даже сходил с ними в ближайшую пивнушку, чтобы отметить знакомство. Ну а сегодня я вместе со всеми своими одногруппниками отправлюсь в колхоз. На уборку урожая капусты. Как сообщил Слава: «На целую неделю — деревенская романтика».
Я не разобрался, куда попал. Что вокруг — сон или новая реальность? Склонялся к тому, что на реальных первокурсников мои говорливые соседи походили больше, чем на видения. Ни рыжего Пашку, ни Вячеслава я точно не встречал раньше: ни в их облике, ни в поведении не замечал ничего знакомого. Рассудил: будь я во сне, увидел бы здесь не эту парочку, а кого-то из своих бывших институтских приятелей.
Единственное, с чем я чётко определился за время короткого чаепития — что не буду совершать резких движений. Разрешу себе пока оставаться безынициативным, плыть по течению. Моя молчаливость соседей по комнате не удивляла. Значит: я не сильно выбивался из образа. Буду наблюдать за происходящим вокруг и делать выводы. Сон вокруг меня или явь, но спешить мне было точно некуда. Разве что… на уборку капусты.
* * *
Уже по пути к институту я узнал, что Слава числился старостой моей группы. Потому он и подгонял нас с Пашей: хотел явиться на место сбора одним из первых. Парни несли на себе новенькие туристические рюкзаки — дешёвенькие, даже без элементов жёсткости. Раздутые от вещей — как и мой, судя по его виду и состоянию, прошедший через гражданскую и отечественную войны. Жёсткие лямки давили на подтяжки, натирали кожу. Я терялся в догадках, что именно тащил с собой: прихватить «собранный с вечера» рюкзак перед выходом из комнаты мне напомнил староста.
Зелёная листва на деревьях скрашивала унылость улицы, разбавляла царившую вокруг корпусов общежитий тоскливую серость. На проспекте меня встретил похожий вид. Я не увидел по пути к институту ни ярких рекламных баннеров, ни светящихся неоновых вывесок, ни даже ларьков, как в девяностые. Заметил клумбу с подстриженными кустами там, где недавно (по моим ощущениям) красовалась пиццерия. На месте банка обнаружил магазин «Гастроном» (мне казалось, банк тут был всегда). А вместо автомобильной стоянки — детскую площадку с горками, песочницей и чуть покосившимися качелями.
Я шаркал по земле подошвами неказистых растоптанных туфлей (не сразу поверил, что влезу в них: привык к виду сорок шестого размера), вполуха слушал болтовню спутников. Вертел головой — смотрел по сторонам и пытался сообразить: действительно ли угодил в прошлое или всё же попал в параллельный мир. Упрощённая и обезличенная версия Зареченска, через которую я шагал к горному институту, намекала и на то, и на другое. И знакомая, и незнакомая одновременно — в целом привычная, но отличная в деталях. Она вполне могла быть даже частью сна — странного и в то же время сверхреалистичного.
Главный корпус горного института стоял на привычном для меня месте (что порадовало: хоть что-то осталось неизменным). Он смотрел новеньким фасадом, украшенным лепниной с советской символикой, на проспект Ленина. Знакомые голые античные фигуры над входом, изображавшие простых рабочих — «семь всегда трезвых горняков». Каменные ступени, деревянные лавки. Чуть в стороне, в небольшом скверике притаился бюст главного горняка и вождя мирового пролетариата по совместительству — Владимира Ульянова. Я до сих пор гадал: являлся тот бюст частью комплекса институтских строений или же имел отношение лишь к проспекту.
Радость от встречи со старой знакомой альма-матер чуть схлынула, и я стал замечать не только знакомые черты главного корпуса института, но и отличия, в основном касавшиеся ландшафта вокруг здания. Совсем молодые деревца (лиственные — никаких ёлок), «неправильные» фонарные столбы, незнакомый забор — такого я здесь точно никогда не видел. Парочка застывших около ограды автомобилей: «Москвич-424» и «Москвич-408» (подбор транспортных средств показался мне странным). А по соседству с ними — чудо советского автомобилестроения: автобус, модель которого даже я затруднялся припомнить.
«Неужто мы поедем вот на ЭТОМ? — мелькнула в моей голове догадка. — Покровители института не расщедрились на что-то поприличнее? Я, помнится, тоже выделял подшефным далеко не мерседесы. Но до подобного позора не опускался. А ОНО вообще до колхоза доедет?»
Около автобуса уже топтались
