не иметь оных. Точнее, если и иметь, то только один: собственное благополучие. Как он отплатил Василию Голицыну за покровительство? Написал молодому Петру кляузу, что его, несчастного старика, дескать, вынудили заплатить князю взятку. Нет, сам факт взятки имел место, вот только давал её Иван Степаныч на совершенно добровольной основе. Однако, чтобы не потонуть вместе с опальным фаворитом отправленной в монастырь царевны Софьи, обгадил его… Петра тоже не стоит сходу осуждать, что поверил навету. Может, и не поверил, кто его знает, но использовал как ещё один предлог удалить Голицына в ссылку. Он тоже действовал в строгом соответствии с обычаями времени.
А в текущем 1708 году, по крайней мере по состоянию на июль, ситуация для Петра складывалась не слишком-то радужно. Ведь именно сегодня, 3 июля, Репнин замечательно слил сражение при Головчине. Новость о том сюда, разумеется, ещё не дошла, а когда дойдёт, прошведски настроенная старшина сразу начнёт клевать Мазепе — то есть, мне — печень. Мол, давай, гетман, объявляй о договоре с Карлом открыто, пока не поздно. А до того на польском ТВД русские войска под командованием светлейшего князя Меншикова тоже показали себя не в лучшем свете. Единственную победу — при Калише — умудрился пролюбить тот, ради кого, собственно, Пётр и держал там войска: Август Саксонский. Этот…нехороший человек вернул Карлу всех шведских пленных и знамёна, и заявил, что с него хватит войны, он устал и уходит… Но ведь никто, кроме меня, не знал, что Головчино — это последняя победа шведов в Северной войне. Ох, и непросто мне придётся в этой шкуре.
А знаете, что самое смешное? Иван Степаныч прекрасно знал, что Карл собирается превратить Малороссию в бесправного холопа Польши. Той самой Польши Станислава Лещинского, которая сама стала бесправной холопкой Швеции. Знал — и выторговал себе солидный кусочек землицы под Гродно, чтобы тихо и мирно встретить старость, строго по заветам папаши Мюллера.
Нет, Иван Степаныч, не судьба тебе маетком рулить. Ни при каком раскладе. Рассказать, где и как закончилась твоя жизнь?.. А почему не хочешь?
Наказной атаман Гордиенко — не проблема. Он слишком прямолинеен и недалёк, чтобы создать мне серьёзные проблемы на политическом горизонте. Прочие полковники… М-да, там печально. Лучшие скоро уйдут к Скоропадскому, а с «лучшими из худших» каши не сваришь. Самая большая заноза в седалище — это мой генеральный писарь, Пилип Орлик. О его шашнях с Орденом Иисуса ведает меньше людей, чем пальцев на одной руке. И я в их числе. Задал себе вопрос: что сделает этот человек, чтобы просто выжить среди казаков, которые «вызувитов» любят так трепетно и нежно, что готовы вешать их на оглоблях? Правильно: всё. И если заподозрит, что я веду свою игру, да ещё против Карла, меня просто и незатейливо зарежут. А кому это злодеяние припишут, это уже вопрос номер два. Посему во время разговора с ним я должен на всю катушку включить «режим Мазепы». Взвешивать каждое слово на аптекарских весах. Приводить железные аргументы. Словом, извернуться змеёй, но убедить Орлика в том, что моя игра — исключительно в пользу Карла.
Иначе кранты.
2
Пока что действие не выходило за пределы комнатушки в борщаговской хате — лучшей из всех, что здесь имелись. Впрочем, пока жаловаться не на что: условия вполне пристойные. Удобства в стиле двадцать первого столетия, понятное дело, остались в двадцать первом столетии, но и того, что здесь есть, вполне хватает для комфортной жизни пожилому гетману.
Когда Пилип явился, я снова восседал в кресле и слегка картинно — впрочем, Иван Степаныч всегда так делал — потирал виски кончиками пальцев.
— Голова болит, пане гетман? — сочувственно спросил Орлик. — Ежели воля твоя, так я за лекарством сбегаю.
— Не бей ноги, Пилип, потерплю, — со вздохом ответствовал я. — В мои годы ежели ничего не болит, значит помер… Устроил этих дураков?
— Всё, как ты велел, пане гетман: под замок посадил и велел кулешом накормить… Знать бы, кто ещё заодно с ними, — он по привычке устроился на лавочке против меня — поговорить. — Коли велишь, пане гетман, я из них все жилы выну.
— С этим погоди, — недобро усмехнулся я. — Я сам за них возьмусь. Словами ласковыми да обещанием прощения попробую всего добиться, а там… видно будет. Ежели примут мою сторону, то и допросов не потребуется. Сами сделают всё, чего я захочу.
— Кто предал единожды…
— Знаю. Однако ж и предатели бывают иной раз полезны. Коли сделают то, чего я желаю, то пусть их затем хоть сам чёрт заберёт.
— А коли не согласятся?
— Коли не согласны будут делать по-моему, тогда тебе их отдам, Пилип. Тебе-то я верю как сыну родному бы не верил… Охохо… Пётр Алексеевич отписал, чтоб я Василя с Иваном смертью казнил. Так тому и быть, однако и смертью своей они нам службу сослужить должны.
— Хитрость какую задумал, пане гетман? — понимающе усмехнулся генеральный писарь. — Прошу, расскажи мне, недостойному. На кресте поклянусь — никому ни словечка.
— Клянись.
Глядя, как Орлик произносит клятву и целует крест, который достал из-за ворота, я был уверен, что при случае именно этот тип всё кому надо доложит. У него есть начальство, и это — не я. Точнее, не Мазепа.
Вот и отлично.
«Думай, что говорить станешь, — прорезался мысленный голос Ивана Степаныча. — Видит Бог, боюсь я Пилипа… И ты бойся».
«Вылитый ты в молодости, — съязвил я. — Не дурак, всё понимаю. А теперь заткнись и говори только по делу».
— Верю, Пилип, верю тебе… А теперь слушай: казнь — дело полезное, — начал я. — Врагов устрашим, изветчикам рты заткнём. Однако не хочу я ныне страхом править. Для того ещё придёт время. Думаю я, надобно милость явить: дескать, они меня оклеветали, и царь их осудил, а я простил и обласкал. И тем показал, что не боюсь наветов, ибо нет за мной вины… Охохо, зря я казаков на Дон посылал, Кондратия давить, зря… Сейчас бы донцы не помешали. Придётся извернуться, дабы запорожцев к себе привлечь. Как уверятся они, что я безвинен — а Искра с Кочубеем сами их в том убеждать станут — то и придут сюда с полсотни тысяч сабель, что королю обещаны. Вот тогда и настанет время страха. Скажу атаманам, что теперь они все в глазах царя предатели,
