союзниками расплеваться. Они – союзники? Ничего не понимаю… А как же Буонапарте? Голову сжало невидимым стальным обручем, и в виски будто впились острые иголки. Сердце забухало, прыгая где-то между желудком и горлом. Я кто? Гвардии рядовой Романов Павел Петрович или император с теми же фамилией, именем, отчеством? Это сны? Не понимаю… совсем ничего не понимаю… Дети, сказки, поручик в дурацком парике с косичкой, проступившая сквозь намотанную на руку салфетку кровь… Можно ли во сне сойти с ума? Кажется, у меня получилось.
Прочь отсюда, бежать прочь! Очнуться в уютной и такой родной землянке… здесь всё чужое… только… Нет, это мои дети!
– Государь?
– Всё потом, поручик, всё потом. Зайди утром.
– Но Ваше Императорское Величество!
– Всё, я сказал! Или больше заняться нечем? Проведи в роте политинформацию.
– Простите, государь, а что такое…
– Выполнять!
– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество!
Потрескивают свечи в затейливом подсвечнике на столе, и отблески огня играют на гранях хрустального графина. Дворец уснул, и настороженная тишина затаилась в тёмных углах. Не люблю тишину, вечно ожидаешь от неё какой-нибудь гадости и редко обманываешься в ожиданиях и предчувствиях. И пить в одиночестве не люблю. Видимо, и настоящий Павел не злоупотреблял подобным, недаром на приказ принести вина лакей выказал крайнее удивление. Но, будто зная, что за такую ошибку ругать не буду, принёс, дурак, коньяку…
Вот он, как жидкий янтарь, покачивается в моём бокале, и я всё никак не решусь пригубить, разрушить хрупкое очарование грубым прикосновением губ. Медленно вдыхаю знакомый аромат… Знакомый? Пожалуй, что так. Но откуда, если ранее никогда его не пробовал? Я не пробовал? А кто же тогда…
Нет, об этом вспоминать не будем – по сию пору стыдно становится. Да, но за что стыдно? Какое мне дело до того, что творил когда-то будущий император Павел Первый? Дело есть – неизвестно отчего ощущаю себя одновременно и им, и собой, с ответственностью за поступки и того и другого. Раньше такого не случалось, сны шли своей дорогой, свернуть с которой совершенно невозможно: ночь, табакерка, шарф. Как собака с попавшей в колесо лапой – пищи, но беги. Сейчас же всё иначе. Я – император? Да, я – император. Гвардии рядовой Павел Петрович Романов, исполняющий обязанности императора.
Долгий глоток, пустивший огонь по жилам и разрешивший сомнения. Понюшка табаку, изрядно прочистившая мысли… Да какая разница, как это получилось и долго ли продлится? Я солдат и приносил присягу. Император, присягнувший трудовому народу? Ну что же, тем хуже для народа нетрудового! Разберёмся, как говаривал покойный отец, засучивая рукава перед входом в полицейский околоток.
Рука непроизвольно потянула из ножен шпагу. Клинок блеснул в неверном свете, будто подмигивая и спрашивая:
– Ну когда же пойдём резать буржуев, государь?
Ответить не успел – возникший и сразу же оборвавшийся крик в примыкающем к спальне коридоре заставил резко обернуться к дверям. И сразу – гомон голосов, распахнувшиеся от сильного толчка створки, сверкание обнажённого оружия. Меня пришли убивать? Вот эта немецкая сволочь пришла меня убивать?
– Государь, вы перестали царствовать! – Глаза графа Палена лихорадочно блестели, а винный дух шибал и за пять разделяющих нас шагов. – Император – Александр! По приказу императора мы вас арестуем!
Ну ничего себе концерт по заявкам тружеников тыла, как выражался гвардии капитан Алымов!
– Ордер покажи.
– Орден? – переспросил любезнейший Пётр Алексеевич и отчего-то смутился. Наверное, думал, я не знаю о его масонских шашнях? – Извольте отдать шпагу! Государство переполнилось мерзостью вашей тирании и не желает больше терпеть сумасшедшего на троне.
– Ага, а старая шлюха-мужеубийца вполне устраивала?
– Да что ты с ним церемонии разводишь, граф? – Новое действующее лицо было изрядно пьянее и, соответственно, решительнее. – Пускай отречение подписывает!
– Платоша, тебя ли вижу? И братца Коленьку привёл? – Стараюсь, чтобы в голосе моём звучало радушия и доброжелательности чуть больше, чем в них можно поверить. – А я вот, понимаешь, ночей не сплю, всё ожидаю визита вашего бляжьего семейства. Небось, к мамашке-то в кровать запрыгнуть не опоздали? Нехорошо, Платоша, очень нехорошо…
– Да ты… – взревел Зубов, и ранее-то не отличавшийся кротостью нрава, но был остановлен графом Паленом.
– Спокойнее, Платон Александрович! В сём деле горячность пагубна. – И уже мне: – Извольте отдать шпагу!
Придвинулись. Рыл десять, да ещё за дверью слышны голоса. Если навалятся толпой, то просто затопчут. И до сих пор не кинулись только из приличия – каждому хочется меня придушить, но стесняются лезть первыми, боясь показаться выскочками и торопыгами. Нет, уж всяко не сомнительная слава цареубийцы отпугивает. Что-то подсказывает: это настолько привычное дело, что ни внутреннего протеста, ни какого-либо замешательства не вызовет.
– Шпагу, говоришь? Ах, мин херц Питер, только из уважения к памяти прадеда, чье имя вы носите… – Пален улыбнулся, недослушав, и пошёл вперёд, протягивая руку. – Да, только из уважения вы не будете… повешены!
Сильно отталкиваюсь от стола… клинок неожиданно легко входит графу в живот. Сейчас посмотрим, голубчик, чем ты нынче закусывал. Не хочет показывать, молча валится набок, утягивая оружие за собой. Нет, друг ситный, так не пойдёт!
Немая сцена. Что застыли, не ожидали подобной прыти от придурковатого императора? Для надёжности упираюсь ногой Палену в грудь и выдёргиваю шпагу. Вовремя – успел подставить под опускающийся палаш. Ур-р-р-оды, никакого почтения! Царей убивать и так грех большой, а уж в капусту рубить… Чай не в лихой кавалерийской атаке. Кто это, не Фёдор ли свет Сергеевич? И не сидится дома трухлявому пеньку?
Старый-то он старый, но удар Борятинского заставил отступить назад, к столу. Я не великий полководец, мне ретираду совершить не зазорно. Левая рука нащупывает графин. И тут же противник едва успевает уклониться от летящего в лицо хрустального снаряда, доставшегося стоящему позади генералу с мясистым красным носом. Точное попадание в лоб – осколки брызнули немногих хуже гранатных, с меньшим, правда, ущербом для неприятеля.
Зато удивил. И даже, кажется, остановил. По-моему, неожиданный отпор и внезапная гибель Палена несколько остудили пыл заговорщиков. Впрочем, не стоит себя обманывать, обратной дороги у них нет.
– Навались! – орёт Зубов.
Опомнились, стряхнули наваждение… храппаидолы!
– Платоша, а не угостить ли и тебя горячительным? Али табачку на понюшку?
– Убью!
Не убил. Застыл, широко открыв рот, когда от дверей раздался спокойный голос поручика Бенкендорфа:
– Товсь! Цельсь! Пли!
Однако против лома нет приёма. Особенно если этот лом мелко порублен и заряжен в гвардейскую фузею образца тысяча семьсот девяносто восьмого года. Шучу, конечно, но там калибр таков, что вполне можно и картечь
